– С вас тридцать один рубль, – привычным тоном пробурчал один из хозяев, с трудом протискиваясь между постелью и столиком. – Ладно, тридцать, рупь скостили.
– Интересная сумма. – Елена Глебовна доставала деньги из кошелька. Спросила: – Тариф?
– Четвертной за проезд и три сеанса по два рубля. Всё правильно. Рупь простили.
Можно было прочесть, если напрячь зрение, что написано на листке, приколотом над постелью. Предлагалась ночная программа:
«Девушки-виртуозы». – Эротика.
«Две американки в Швеции». – Плотная эротика.
«Четыре шведки в Нью-Йорке». – Плотная эротика. (Плотнее, чем «Американки».)
– До скольки же вы работаете?
– До утра. До шести.
– До шести? – воскликнула Елена Глебовна. – Это ж чокнуться можно. Вы думаете, мне интересно? Я туда не хочу. Я тут останусь. Вот место есть.
Сидящая по-турецки отрезала:
– Нет.
– Нет, – сурово произнес хозяин салона. – Ничего у вас не получится. Нельзя. Тут – мы. А вас без билета контроль накроет. Не хотите смотреть – сидите дома. А пришли, так идите. Идите и смотрите, что вам показывают.
Елена Глебовна прошла за одеяло, в темноту.
Был мягкий вагон. За спиной у неё висел телевизор. В креслах люди сидели, мерцая обращёнными к экрану лицами. Поезд тронулся и, медленно пробираясь по загруженному вещами проходу, почувствовала Елена Глебовна, что сейчас глядят на неё, словно сравнивают её, представительницу здешнего мира, с бесконечно нездешними, идеальными, теми, контрабандно явленными нам с полузатёртой видеоплёнки.
Елена Глебовна села и увидела то, что ожидала увидеть. Она никогда не посещала такого рода салонов, но была много наслышана. Так всё и было. Показывали. Только это не всем нравилось. Вызывая порывистый гоготочек, подавался время от времени расслабленный женский голосок: «Ой, ужас какой, ой, ужас какой!..» – бедняга не знала, что фильмы-ужасы демонстрируются днём, на них допускаются дети.
Елена Глебовна стала рассматривать пассажиров. К своему удивлению, она обнаружила, что не самая старая здесь. Напротив, как бы была она молодёжь. Среди прочих бабки сидели да дедки – самые наши обыкновенные люди. Бабки охали иногда сокрушённо, а дедки ёрзали и кряхтели. Елена Глебовна догадалась в чём дело: это были такие же безбилетники. Оттого и вещи в проходе.
Рядом с Еленой Глебовной сидел, к её неловкости, молодой человек, можно сказать, юноша. Кажется, он был разочарован демонстрируемым. Это только для таких, как Елена Глебовна, всё в диковинку. Вот так, подумала, а завтра я тебе про Толстого и Достоевского буду… Заметив, что на него сбоку косятся, юноша повернулся к Елене Глебовне и спросил дерзко:
– Вы что-то сказать хотите?
Елена Глебовна уставилась на экран, испугавшись. Ну его к чёрту. Ещё подумает что.
Фильм был непонятно чей. Одно ясно: не наш.
Девушки-виртуозы ехали в открытом автомобиле (уже одетые) и беседовали по-английски. Море было вроде бы Средиземное. А титры были, должно быть, японские. Или китайские. Иероглифами. Незримый переводчик бубнил по-русски, но утомлённый слух Елены Глебовны отказывался различать плохо записанные на плёнку слова. Да и мало слова здесь что значили. Слов было немного. Елена Глебовна вздохнула тяжело. Виртуозки нежились на нудистском пляже. Из вод морских выходил, играя мускулами, сладострастный купальщик, а у нас вот февраль, у нас мороз, подумала Елена Глебовна.
Скоро ей стало скучно. Но и это достаточно сильное чувство быстро прошло. Скучать или увлекаться, стыдиться или упиваться, негодовать или, наоборот, радоваться: вот и я наконец приобщилась, – любопытство, в конце концов, питать, – Елена Глебовна не в силах была, устала. Ей было «никак». Единственное, желала чего – так это спать. Но и уснуть не могла. Не уснуть было. Когда закрывала глаза, видела снова кладбище, деревья, памятники, могилы, незнакомые лица около гроба, Алиса наклоняется поцеловать, под ногами похрустывал снег: шли. Только музыка, музыка была не отсюда. Елена Глебовна прислушивалась к стуку колёс. Они умеют под любую мелодию. Красиво, грех спорить.
Появление садиста заставило очнуться Елену Глебовну. Но виртуозки легко обвели садиста вокруг, так сказать, пальца и спрятались от него в другой гостиничный номер. Там уже их заждалась роскошная постель с двумя молодыми миллионерами.
Елена Глебовна пожалела девушек. Глупые. Вот ровесник их, Алексей Михайлович, он в землю лёг. Фильм-то, поди, лет пятнадцать назад снимали. Да она же сама им ровесница. Одно поколение. Вышли бы они сейчас показать, чего стоят. Странно как-то. В землю лёг, и ещё не замёрзла за ночь земля, а жена жива и в поезде едет, бывшая, и они тоже, наверное, живы, виртуозки-ровесники, и от нас далеко-далеко, благоденствуют где-то в Европе или Америке и не спят сейчас, потому что там время другое, не ночь, занимаются чем-нибудь, вовсе не сексом, может, едут куда или летят себе самолётом, а кожа-то у них суха, а у глаз-то у ни лучики, и груди у них уже совсем не такие, как их там парафином ни пичкай. И руки в морщинах. И шеи в морщинах, как у Елены Глебовны две морщины, большая одна и две поменьше, и всё это просто один лишь обман, будто их, вот этих, обольстительных, молоденьких, развратных, время не тронет, ещё как тронет – и возраст, и смерть, – так что, девоньки, вы уже не такие, не вы это.
Свет зажгли. Законные пассажиры, с билетами, покидали вагон, веселясь, расходились по своим купе; полуночники по обстоятельствам (те, что без) к новому сеансу готовились. Пришло несколько новеньких. Бросив иронический взгляд на Елену Глебовну, удалился её сосед-юноша. Елена Глебовна стены вагона рассматривала, там висели картинки: супермены и – вумены, за последних Елене Глебовне всегда холодно было, когда попадались на стёклах кооперативных киосков.
Шёл негромкий и очень интеллигентный спор – о существе порнографии.
– Нет, нет, это, безусловно, эротика. Порнография – это только когда у мужчины, причём, извините, вот таким образом. Так во всём мире считают.
– По-моему, ваши сведения устарели. Сейчас есть другая концепция. Когда имитация, тогда да, эротика, а когда по-настоящему, это уж порнография.
– Как… то есть? Когда фрикции, это эротика, а когда… когда как её… аннуляция, то порнография?
– Вы хотели сказать, овуляция?
– Подождите, абляция… нет, кумуляция… ну, вы меня поняли.
– Вероятно, тут дело в оргазме.
– А как же фригидность?
Что там дальше было про американок, она уже не воспринимала. Кто там был кто и кто с кем. Кто с кем и с какой ещё стати. Пассажиры покорно присутствовали. Никто не охал больше, не сокрушался, не вздыхал тяжело: «что показывают». Терпели. Ехали и терпели. Кто смотреть не хотел, тот сидел и терпел, кто хотел, тот смотрел… хотел, не хотел… Можно, в конце концов, думать о чём-нибудь своём, можно попробовать отстраниться. Удивительно, однако, как повторяемость, единоподобие, умервщляют самою идею движения, действия, хотя нельзя же во всём требовать изобретательности!.. вот так и глагол умирает в герундии – терпение, совокупление, поглупление… От герундия в воспалённом мозгу рукой подать (тоже образ) до родственной ему ерунды. Ерунда. Так и не попавшая в словари иностранных слов. А помнит ли Елена Глебовна, от чего производил ерунду любимый ею Лесков? От немецкого хер унд да, или сюда и туда, по-нашему, отнюдь не в сексуальном смысле – выражение, бытовавшее в Петербурге в среде немцев-колбасников. Елене Глебовне есть захотелось. Авторы фильма обращались к иным инстинктам. Но то ли этимологических студий направленность была такова, что вспоминались в итоге мясопродукты, то ли обилие голого тела перед глазами способно, в принципе, возбудить, отнюдь не по Фрейду, аппетит зверский. Елена Глебовна проголодалась; она бы ещё и развеселилась, ей бы стало смешно обязательно, если бы не подступившее вдруг удушающее ощущение бреда.
