– А когда я свою хоронил, – сказал мужичок, – весна была, снег таял вовсю, март… Это в Питере, на Северном… Её принесли… страх вспоминать… хо, – мотнул головой мужичок, – хо!.. яма-то под водой, просто море кругом, не в воду же опускать…
Он задумался. Борис Васильевич, не зная, что ответить, пожал плечами.
– Решили вёдрами черпать, три ведра у нас было, стали мы черпать, стали в ряд, это родственники её, Степаныч, Мокрушины двое, Женька, ну я, человек нас так пятнадцать, черпаем. Вот, черпаем – передаём… Вот. Глядим, появилась. Края. Черпаем из неё, из могилы… Сотен… не знаю… пять перечерпали, плохо убывает, вычерпаешь вед ро, а она опять, вычерпаешь, она опять… ну, мы быстрей, быстрей, вычерпали, как могли, пока могильщики туда-сюда, ремни на плечи… пока разворачивались, пока что, ну, полная опять… мать честная, что делать… и лёд плавает, не постоишь, ледяная, снег этот… Они и говорят: вот что, братцы, родственники пусть отойдут и не смотрят, пусть отвернутся лучше, а мы, говорят, сами, как сможем… Про деньги… какой разговор… с этим ладно, молчу, ребята всё равно хорошие, а мне куда отворачиваться?… Это женщинам… Берут они и в воду его опускают, гроб-то не тонет, плавает, они в комбинезонах, стужа такая, другие бы и не полезли. Нет, правда, хорошие… прыг на него, на гроб-то, он туда, под воду, они по сих вот… стоят на нём… вот так… утопили, вот так… и землю, глину эту под себя… лопатами… Я думаю, Лара, всё, прощай, Лара, и не скажешь, земля тебе пухом, прости, Лара, прости… всё лучше, чем жечь… сама хотела… Машут лопатами, под себя глину сбрасывают, и всё больше сами-то из ямы… наверх… Мы ж с ней двадцать лет вместе прожили… двадцать два… Мы ж на хлебозаводе вместе ещё… я на погрузке, она на укладке… как я бил её, когда выпью… ты что… на Первое мая, помню… ох… первая-то от меня, та ушла когда?… в шестьдесят четвёртом, я ж зверь… Падла… Зарыли… Затопили, а не зарыли, затопили жижей Лару мою… всё… стоим, смотрим… шапки поснимали, смотрим, стоим, все мокрые… и могильщики рядом стоят… Как перенёс, как пережил?… Слушай. Стоим, глядим, вдруг он всплывает, гроб, он всплывает в секунду… с Ларочкой моей, вот так, переворачивается, вот так, и торчком, торчком стоит, вот так! – он согнул руку в локте, показал, как стоял гроб.
«Автобус», – открыл рот сказать Борис Васильевич, но мурашки побежали по спине, когда увидел глаза мужичка.
А тот говорит:
– Вот так.
Встал и пошёл к автобусу.
Борис Васильевич: «Ну а мы-то что? О чём она думает? Уедет!»
Вскакивает он со скамейки, выбегает он на середину площади – рюкзачок через плечо, хомут под мышкой. Где ты, Елизавета Петровна?
Борис Васильевич наискосок, наискосок – к магазину продовольственному – за ним улица. Опоздаем – где ночевать будем? Смотрит: нет Елизаветы Петровны на улице, бугор потому что – вдаль не посмотришь.
Тут ветерок подул. Солнце тучкой прикрылось, будто кто над землёй рукой провёл, тень пробежала.
– Ну, – сказал Борис Васильевич.
1992
Поездка в Америку
Впору схватиться за голову: даже на калининградский поезд билеты будут лишь по прибытии. Народ подле касс волновался, знал, что такое «лишь по прибытии». На вильнюсский – по прибытии – дали только один. На берлинский – на прибывающий – вообще не надеялись.
Елена Глебовна похоронила мужа.
– Вот и стой тут, и стой тут, – бормотала проходившая мимо цыганка; в соответствии с вечным образом, на руках у неё был младенец, а другое дитя, повзрослее, держалось за разноцветную юбку.
Подошёл молодой человек и мягким, с польским акцентом голосом обратился с вопросом к очереди, что она знает о работе буфета. На вокзале говорили по-русски.
То, что блаженный заплачет, этого никто не ожидал. Он стоял перед Еленой Глебовной в очереди к дежурному по вокзалу. На нём была жёлтая фуфайка. Одной рукой он прижимал шапку к груди, другой – чтобы не оттеснили, цеплялся за край окошечка и просовывал туда, в окошечко, свою клинообразную бороду, будто ею тоже хотел за что-нибудь там, за окошечком, зацепиться. Дежурная по вокзалу не понимала, что блаженному надо. А ему надо было, чтобы дежурная расписалась в уголке на билете. «Зачем?» – «К мамке еду… в Остров… Мамка в Острове ждёт… Распишись, милая…» – «Зачем?» – не понимала дежурная. «Проводник не пропустит…» – «Это как не пропустит? Билет есть, значит пропустит. Покажете билет и поедете». – «Распишись… Мамка в Острове ждёт…» – «Да я что, сумасшедшая?» Она попыталась вернуть билет, выпихнуть его за окошечко, но тот бородой своей воспрепятствовал. Очередь зафыркала на юродивого, чтобы он уходил, не задерживал. Тогда-то он и заплакал. «Ненормальный какой», – рассердилась дежурная. Очередь и на неё зафыркала: жалко, что ли, пускай распишется, если человек просит. Расписалась. Тот обрадовался, стал благодарствовать. «Иди, иди!» – насилу выпроводили.
Елена Глебовна подала в окошечко телеграмму. Прочитала дежурная: «Алексей Михайлович умер похороны воскресенье Алиса».
– Ну и что?
Ничего. Елена Глебовна прочь отошла.
Сегодня вечером выпал снег. Пассажиры утаптывали его на перроне. Елена Глебовна шла вдоль поезда.
Противно было смотреть, как важничают проводники. Когда к ним подходили измотанные в очередях безбилетники, те отворачивались горделиво, демонстрируя неприступность: поезд их считался международным. Безбилетники всё ж не отходили далеко, они кучковались возле дверей, на что-то всё же рассчитывая. Проводники косились на них подозрительно, избегая прямых взглядов.
Последним, до которого топать и топать, по счёту примерно двадцатый, был почтовый вагон с тремя зарешёченными окошечками. Эту часть перрона электрическим светом не баловали. Вагон был бы совсем неприметен, если бы не его светящееся нутро, разверзнутое по случаю отгрузки посылок. Вагонные молодцы, двое, подавали мешки и коробки такому же третьему, здешнему, подъехавшему на тележке с мотором. Было что-то как будто в том ритуальное, как они выполняли работу – обстоятельно, вдумчиво, неторопливо: было боязно к ним обращаться.
– Вот, – всё ж решилась Елена Глебовна, – с похорон еду. Мужа похоронила. Билет не достать.
Молчание.
Елена Глебовна не отступала.
– Еду с похорон я. Помогли бы, а? Никак не уехать, нет билетов… На работу мне надо утром успеть. – И добавила зачем-то, куда именно надо успеть на работу: – В школу.
Елена Глебовна была учительницей.
Её словно не слышали. Доразгружали неспешно последнее. Не уходила. Один сел на корточки:
– Чтоб не видел никто… на ходу, когда тронется… вот в ту дверь…
– Ага, – обрадовалась.
Отошла в темноту, затаилась возле последней двери. Здесь поезд кончался, – вместе с последним вагоном всё кончалось предметное: дальше были пятна от неблизких огней, и шёл снег, и то, что он, в самом деле, всё ещё шёл, было видно только отсюда, с края платформы. Предметным же самым, самым вещественным и существенным, была сейчас для Елены Глебовны ручка двери. Елена Глебовна готовилась быть каскадёром. Кроме ручки этой холодной, от которой можно всего ожидать – вдруг заклинит? – ничего сейчас для Елены Глебовны не существовало. Она даже не заметила, как посылки прочь увезли и задвинули створки вагона. Но слышала: по вокзалу объявляли отправление поезда.
