Но когда завершается короткий период познания, невозможность его воссоздать безотчётно становится качеством твоей несовершенной памяти, как бы другие ни валили всё на похмелье. Последнее не объясняет, но усугубляет трудоёмкость творчества, но уже ничего невозможно припомнить. Я далёк от мысли, как бы ни хотел ясности. Пустота и страх угрожают явиться. И всё же проблески, о чём говорю, есть для меня безусловная ценность, как последняя форма надежды.
Понимаем ли я был в мною упомянутых проблесках? Не до конца.
– Он умер в каждом из нас, а вы продаёте, – было сказано мною.
Я готов повторить:
– Он умер в каждом из нас, а вы продаёте.
Памятен Михаил, проливающий мимо стакана. Другого не помню, чем откликался Василий. Кроме того, мы оба страдали. Тот страдал по-другому.
– Нет, – отрицал он, – разве это продажа?
Я стоял на своём:
– Он жил и умер в каждом из нас, а вы продаёте.
Василий тоже заплакал. Он был в порошке.
Я понял трагедию этих людей. Меня обожгло, поражая. В порыве я закричал им настоящую правду: ведь это подставка! подставка!
– Слушайте, вы! – закричал я, примерно как и сейчас, дрожа и пугаясь открытия. – Это ж подставка! Вы жертвою пали интриг! Неужели неясно вам, что вас просто подставили, очень умело организовав по-своему?! Они хотят, чтобы вы продали сами. Своими руками. Сами. Вы. Неважно кому. Всё подстроено, мужики. Всё подстроено. Всё. Он умер в каждом из нас, но оставшееся в каждом из нас много ли живее умершего?…
– Повтори, – попросил Василий, перепачканный порошком.
– Он умер в каждом из нас, но то, что осталось в каждом живого, намного ли оно живее умершего?
– Разве я проститутка, – спросил, терзаясь, Василий, – чтобы торговать своей мертвечиной?
С другой стороны сказал Михаил:
– Разве это продажа? – запал в мою память его возражающий голос. – Мы пили портвейн, а теперь пьём водяру. На твои кровные деньги и вместе с тобой. Заедаем сухим молоком из одного дорогого пакета. Нам оказали иностранную помощь, и мы купили его на твой остаток. Мы не продали ничего. Мы пропили. Мы пропили, и ты пьёшь вместе с нами.
Помню ещё мысль Василия:
– Прошу не считать всё это продажей. Мы тебе просто должны. Вот и всё. Мы должны. Понимаешь? Должны. Это долг наш. Наш долг.
Был ли то я, если картина моих поступков не целиком отразилась в сознании? Да, я, это был именно я. Например, потрясло, что ещё не стемнело. Меня направляла тележка. Большая. Все знают её по грузчикам гастрономов. Стремительность встречи меня поразила настолько, что запомнилась лучше, чем всё. Напряжённо работала мысль.
Скажу достоверно, сначала я шёл по Садовой. Ящик меня не смущал, несмотря на размер. Я был свободен от выдумок насчёт жены как недостойных, как мелких, чтобы она поняла наконец всю сложность и вместе с тем высоту. До того ли мне было тогда? Мог ли я думать? О чём? О пользе? О бескорыстии? А ей бы лишь попилить. Или ты не способна понять, не умеешь окинуть женским умом весь масштаб, всю огромность величия, по сравнению с чем это сущий пустяк, то, что выпил с друзьями, и то, что брюки в земле, и ботинки, и сам, – это мелочь какая-то. Да тебе ли меня порицать, когда я отвечаю?
Потому что решение было принято мною, и никто его не отнимет, в тот критический час во многом неправильной жизни: я себе запретил транспортировать к дому. Я принял, решился.
Вчера мною похоронено тело.
Так было. Хочется верить.
Безусловно, когда поразмыслишь, способность что-либо рыть в этом случае, особенно с учётом промёрзлости почвы, при трезвом анализе должна показаться небессомненной. Согласен. Кто спорит? Однако повсюду копают, весь город сейчас перерыт, что могло бы способствовать при должном подходе. Ямы не помню, но помню, я стоял на краю. Как много положено на алтарь беспамятства! И всё же лопата была. Отчётливо, ясно. Образ этой лопаты и подошедших детей – лучшее доказательство справедливости сказанных слов. Уверен, дети тоже работали. Я рассказывал им по мере возможностей осознаваемое. Иначе быть не могло.
Верю: мы предали тело земле. Хочется верить. Хочется верить. Верю больше, чем помню. Был ли то сквер или сад, но, быть может, Юсуповский. Впрочем, так ли, не знаю, не надо искать. Всё равно не найдёте. Даже если память когда-нибудь мне ответит, нет, я не выдам. Нет, никому. Никому. Никому. Никто не узнает. Никто.
1992
Экспертиза
Терзаемый сомнениями, я очутился в сумрачном коридоре. Единственная лампочка, нагишом подвешенная к потолку, едва освещала мрачные стены. Вместо стульев стояли табуретки, на одной лежало чьё-то пальто – я не мог не заметить: с оторванным рукавом! – а когда я увидел кассиршу-старушку, как дремлет она за своей загородкой, и особенно бант над её головой – чёрный, в белую точку, ужасный, – я с надеждой подумал, как странно, как странно… значит, может, ещё ничего не потеряно.
Она не дремала, я ошибся. Кассирша следила за мной, прищурясь. Я подошёл, достал деньги, положил бумажку на блюдечко. Взяла. Посмотрела на свет, словно можно что-то увидеть при таком освещении, на меня посмотрела, помедлила, подумала и вдруг – энергично затыкала пальцами в громко щёлкающий, огромный – давно я не видел таких – кассовый аппарат. «Кассирша, – подумал я, о чём никогда не думал (о значении слова), – это жена кассира».
– В кабинет не входить. Подождать. Там ещё посетитель.
Её безапелляционный тон меня только обрадовал.
– Послушайте, – начал я старую песню, – не могли бы вы мне объяснить…
– Нет, – сказала кассирша, подавая чек. – Все вопросу к эксперту.
Ждал я недолго. Дверь отворилась. Из кабинета вышел с бледно-жёлтым лицом человек, небритый, больше похожий на висельника, чем на живого. Он вытаращил на меня глаза и произнёс подавленным голосом: «Без-на-дёжно…» – потом схватил с табуретки пальто и стал на себя натягивать.
Я перешагнул порог.
Увы. Кабинет составлял контраст коридору, светлым был и просторным – типичный медицинский кабинет, это меня встревожило.
Спиной ко мне сидел эксперт за столом – в белом халате. Он что-то писал.
– Сядьте, пожалуйста.
Я сел и чуть не вскрикнул от радости: эксперт был негром!
– Ваша радость, боюсь, преждевременна, – тихо проговорил эксперт и, отложив ручку, строго посмотрел в мою сторону.
Я смутился.
– Ничего, – успокоил эксперт.
Он выдвинул ящик стола и бросил туда чек.
– Жалуетесь?
Говорил без акцента.
– Жалуюсь… Не то слово.
– Покажите язык.
Показал.
Он стукнул молотком по коленке.
