– Оля.
Она сказала:
– Не надо.
Роман без адюльтера. Антироман какой-то.
Дело близится к концу. Я сидел на кухне (опять на кухне).
Я сидел на табуретке и уже на сей раз ни о чём не думал. Просто курил.
Через открытую дверь я видел часть антресоли. На картонной коробке лежала шляпа в полиэтиленовом пакете. Та самая, широкополая. Далась мне эта шляпа.
В дверях появился Самсонов.
Я даже вздрогнул от неожиданности.
– Не огорчайтесь, – сказал он, – всё к лучшему.
– Что именно?
– Всё.
Он тоже сел на табуретку (разумеется, на другую). Тоже закурил. Мы сидели и курили. На нём были шлепанцы Александра Степановича. У него были грязные руки. Очень грязные, до неприличия грязные. И чёрные ногти. Весь он выглядел неопрятным…
Меня как кипятком ошпарило:
– Вы работали в Публичной библиотеке!
– Да. Три года назад.
– Библиографом…
– Я вас тоже помню, – сказал Самсонов, теребя клочковатую бороду. – Вы приходили каждый день, а одно время доставали меня чёрт знает чем… Какими-то булочниками, казначеями… Сейчас вспомню фамилию…
– Леон Дикий?
– Да-да, Леон Дикий, потом Нос какой-то, очень мне тогда это понравилось…
– Как же вы так?… – спросил я, сам не понимая, что спрашиваю.
– А как? Меня уволили. Теперь сменил род занятий.
Он пододвинул ко мне табуретку, заглянул в глаза испытующе.
– Вам нужны деньги?
– Деньги? – Я был ошарашен вопросом.
– А что удивляться? Деньги, женщины… Это понятно. Вы молодой. Молодость! Жаль, конечно, Александра Степановича, будем надеяться всё обойдётся, он человек хороший, но с другой стороны, с его-то здоровьем… И с возрастом… Одно приемлемо: живёт близко и не хапуга. А так и поговорить не о чем. Я тут ему книжку дал почитать, о Лермонтове, потом две ночи мне пересказывал… Занятно… Пальцы у вас, вижу, музыкальные… Это мне нравится…
– Вы что, бредите? – не выдержал я.
– Нет, почему же? Я хочу сделать вам одно предложение.
– Какое ещё предложение?
– У нас мало времени. – Он подвинулся ещё ближе. – Я предлагаю вам сделку. Взаимовыгодную. Только между нами, пожалуйста, никому ни слова. Даже ей… Это условие. Надеюсь, вы… как бы сказать поделикатнее… человек небрезгливый?… А то, знаем вас, книжников…
– Сумасшедший, – закричал я, – не трогайте меня своими ручищами!
– Тише, тише, – забеспокоился Самсонов, – вы меня не так поняли. Вам понравится, вот увидите!.. Ну идёмте же, идёмте. Скоро рассвет.
Он взял меня за руку и повёл в комнату Александра Степановича.
В комнате Александра Степановича дурно пахло. То, что лежало на столе, было аккуратно накрыто газетой. На полу стоял портфель.
Самсонов взял портфель в руки и открыл. О боже, подумал я. То было нечто (внутренний голос, этакий авангардист, сидящий внутри меня, искушает: поставь точку! Будучи реалистом, однако, должен закончить фразу) нечто невообразимое: полный портфель толстых, упитанных, живых червяков.
– Смотрите! Смотрите! Здесь на сто пятьдесят рублей! Собирал весь вечер. Знаю навозохранилище – золотая жила! Час езды на электричке. Очень перспективное навозохранилище. Наша задача: разложить всё по кулёчкам. В каждом кулёчке пять штук – это полтинник. Одному тут не справиться. Поспеть бы вдвоём. Должны торопиться. К шести на вокзал, продаю по вагонам. Рыбаки – их, знаете, тысячи! – хватают с руками-ногами. Выручку – один к трём. Нет возражений? Вот, как делать кулёчек – смотрите! Ночь будет нелёгкой…
Я покорно взял в руки газету.
9. Вместо эпилога
Я ночи не люблю. Ведь ночью нужно спать. А спать не хочется, однако заставляют: стемнело – значит надо, засыпай.
Моя белибердовая идея: ночь прячется в шкафу. У нас в прихожей шкаф – большой, как дом, как небоскрёб, как замок. И замкнуто пространство в этом замке. И в замок заползает ночь сквозь щель на дверце, заползает перед началом утра, прячется и преет до вечера, густая, а потом ползёт опять наружу…
А ночью ночь – уроненная клякса на мой рисунок: на мои поля, на города, на доброго павлина и на добропорядочных людей, которые набегаются за день, ложатся спать и сразу засыпают, и называют это: «Отдыхаем». Но большинство храпит.
– Ты любишь меня, дедушка?
Он спит. И видит сон, наверное.
– Ты любишь?
Кряхтя спросонок, отвечает:
– Ну так!..
И засыпает снова.
Меня все любят. Вот и хорошо.
Закрыть глаза, стараться не дышать, голову засунуть под подушку. А главное, не думать. И тогда представить можно. Впрочем, не представишь.
Так и живём. На глупые вопросы ответы не даются.
Ну и пусть.
Сом – это рыба. Сом – такая рыба, которая, как маленький китёнок, и скользкая, и с длинными усами.
Когда ему, сому, вспороли брюхо, он ожил вдруг, проснулся, встрепенулся, забил хвостом, своими плавниками зашевелил и так заулыбался, что стало страшно. Сом – такая рыба.
Усы сома пытались расползтись, пытались улизнуть куда-нибудь, но тщетно. Ведь позади огромная улыбка, как будто говорила: «Не уйдёте…»
А в стороне лежало на фанерке изъятое из тела сердце и вздрагивало, словно лягушонок, полуживой и красный.
Сом – это рыба.
Я щель в шкафу замазал пластилином.
Когда-нибудь я стану инженером и сконструирую искусственные пальцы. И назову искусственные пальцы не как-нибудь «искусственные пальцы», а просто «пальцы» – вот как назову.
Когда-нибудь я стану инженером и изучу научную проблему, и электрификацией шкафов займусь практически. Наступит долгий день – длиннее, чем два дня на Севере, наступит. А ночь уйдёт куда-нибудь в леса дремучие, в берлоги, где медведи, которым абсолютно всё равно: они себя всецело посвятили высасыванью из мохнатых лап микробов.
А в воскресенье к нам приедет мама и привезёт из города арбуз. Я побегу бегом, а дед поедет навстречу маме на велосипеде.
Я хочу сказать что мы ещё молоды… ведь мы ещё молоды молоды молоды… ещё ведь молоды мы…
… – 1984
Часть вторая
Икра морских ежей
Недавняя история
Ну да ладно ещё среду с четвергом, но вторник с пятницей… А когда ещё он и число позабыл, какое сегодня, и месяц, какой по счёту, и даже год, и дрогнула рука, и отворотил взгляд от бумаги, и посмотрел на Вику. Вика тогда ему так сказала:
