– Хочу купить шляпу.
– Шляпу?
– Широкополую.
Мы отстояли очередь в отдел головных уборов
[25], и – о чудо! – продаются шляпы. Широкополые.
– Потому что зима.
– Тебе идёт.
– И тебе идёт, посмотри.
(«… На Чеширского кота в сапогах и шляпе…»)
– Ух, ты!
Вот именно: «На Чеширского кота, глянь, какая красота».
Зима. Февраль. Метелица. Февраль – месяц лютый, спрашивает, как обутый. У меня было дурашливое настроение. Помню, в пионерском лагере я победил на конкурсе знатоков пословиц. Вьюги да метели в феврале полетели. Мы шли по Невскому.
– Ты сама вязала варежки?
– Конечно, сама, я сама вяжу. И потом…
Потом – суп с котом.
Вышли на Садовую. Тут Ольга остановилась.
– Подожди.
Я не понял.
– Что-то случилось?
Она держалась за бок, и вид у неё был очень горестный.
Я растерялся.
– Ничего, отпустит, – успокоила Оля. – Почка.
Не отпускало.
– Вот что, – сказала, – давай-ка зайдём к товарищу, тут близко. На пять минуток, хорошо? Я свечку сделаю.
– Конечно, зайдём.
Я взял её за руку (или под руку?), как-то по-особенному взял, осторожно, заботливо, с участием, и повёл делать свечку.
– А что за свечка, Оля?
– Ну, это упражнение гимнастическое, ноги вверх вдоль стены, а сама на лопатках стоишь, помогает. – Она прихрамывала, и я вместе с ней прихрамывал, будто мог тем самым помочь (это я не сразу заметил).
Мефистофель жил на третьем этаже, – он и был «товарищем» («Сатана там правит бал…»). Жил-был Мефистофель. Оля прошла «в ту комнату», а мы с хозяином расположились на кухне, сели за стол и загоремыкали. «Ну вот», – говорил Мефистофель. «Да, – отвечал я, – вот вам и „ну“». Он предложил яичницу (жарил перед самым приходом), я отказался.
– Значит, вы «Фауста» ставите? (Беседуем.)
– Мюзикл.
– И сами поёте?
– Под фонограмму.
– Трудно представить.
– Такой спектакль.
Беседа не клеилась.
– Натурфилософия Гёте, честно говоря, не близка мне.
– А?
– Натурфилософия, говорю…
– Андрей Филиппович, – отозвалась Оля из комнаты, – Андрюша, я твой ковёр со стены уронила!
– А чёрт с ним, – пробормотал Мефистофель. – Какая тут натурфилософия. У нас всё по-другому.
Помолчали.
– Но – мюзикл!
Говорить было явно не о чем.
– И конец меня не устраивает, – продолжал я задираться (от зажима, наверное). – Получается, Фауст всех надул. Пользовался сатанинскими привилегиями, всё ему, как с гуся вода, а в результате ещё и на небо вознёсся. Плохо это или хорошо, но договор был заключён, и его нарушили. Мне такая справедливость не нравится.
– Не знаю, – сказал Мефистофель.
Я добавил зачем-то:
– Каждый должен заниматься своим делом.
Мефистофель передвинул солонку.
– Вы правы, – согласился он. – А как же иначе?
Он был очень галантен. Провожая нас на лестничной площадке, долго раскланивался и приглашал, если что, заходить не стесняясь. Оля заметно повеселела. Она укала с нарочитой беззаботностью («У! У!») в пролёт лестницы, но эхо не откликалось. Надо запомнить, подумал я. Мы вышли на улицу. Шёл снег.
– Вот глупость. Врачи рожать не дают. Нельзя рожать, говорят. Дурында.
… Стихотворение «Пора, мой друг, пора…» Пушкин написал, по-видимому, в июне 1834 года. Тогда же в письмах к жене он говорил о желании порвать с суетой столичной жизни и поселиться в своей деревне. Июньские письма, дающие достаточное представление об умонастроении поэта, вполне дополняют известное восьмистишье Пушкина.
Те же обращения, та же доверительная интонация:
«Прошу тебя, мой друг…», «Пожалуйста, мой друг…»
Та же идея бегства: «Ух, как бы мне удрать на чистый воздух…» Кажется, только при одной мысли о побеге Пушкин сбивается на стихотворный размер: «Туда бы от жизни удрал, улизнул! Цалую тебя и детей…»
Мотив смерти: «Умри я сегодня, что с вами будет?» (Ср.: «…И глядь, как раз умрём».)
А вот и сакраментальное слово (о серьёзном – шутя): «Но вы, бабы, не понимаете счастья независимости».
Счастье независимости. Этому он знал цену лучше, чем кто-либо. О независимости мечтал сам поэт, о ней тосковали его герои. Например, Евгений из «Медного всадника»: «О чём же думал он? о том, / Что был он беден, что трудом / Он должен был себе доставить / И независимость и честь». Напротив, себялюбивый Германн искал счастье в картёжной авантюре: «Вот мои три верные карты, вот, что утроит, усемерит мой капитал и доставит мне покой и независимость!»
Независимость, покой, счастье…
– Мне нравится твоя жена.
– И мне нравится.
– Когда ты бросишь её, я знаю, что сделаю.
– Во-первых, я её не брошу, а во-вторых… – Что будет «во-вторых» он не сказал, но я сам догадался.
– Всё равно я вас разведу.
– Это как?
– В повести. Я уже написал половину.
– Очень неоригинально.
– Очень оригинально. Ты изменишь ей, или она тебе, я ещё не придумал, и ты прыгнешь с поезда.
– Зачем с поезда?
– Мне так хочется.
– Странное желание, – сказал он.
– Ничего странного, – сказал я, – ничего странного.
7
– И никаких шахмат, – добавил Воздерженцев, – никаких чаепитий!
Марина, Марина наелась маргарина! Марина, Марина, ангина, скарлатина! (Дразнилки.) Оленька – Оль, голый король… Блин. Полблина. Четверть блина.
– Да нет, я всё понимаю, но это моя профессия… Моя профессия – тяжёлые вещи. Я двигаю тяжёлые вещи – кровати, доспехи рыцарские, всякие тумбы, – и это моя работа, тяжёлые вещи… Раньше я думала: вот поступлю, вот окончу, вот стану актрисой, да ещё какой актрисой… А теперь знаю: моё призвание – тяжёлые вещи. И хорошо. Я знаю своё призвание. Тяжёлые вещи. Ты говоришь «лицедейство». И пусть. Я сама вижу, где лицедейство. Но я не могу без этого, и без тяжёлых вещей – тоже. Понимаешь?
