Хорошее было совещание, есть что вспомнить. Я приехал к Марии.
Я приехал к Марии.
В общем, я приехал в Ленинград на три дня, неважно зачем, и если бы не личная просьба моего редактора мне бы и в голову не пришло нигде заседать.
«Мой редактор» громко звучит. Меня нельзя редактировать. Года два назад мы повстречались в Мурманске, у меня как раз была выставка в Доме культуры, он увидел, сказал «присылайте», и я присылаю. Время от времени я высылаю фотоэтюды; мой редактор, прежде чем передать их в отдел оформления (а он редактор, как я понимаю, массового отдела), сам сочиняет короткие подписи – этакие лирические миниатюрки из трёх-четырёх фраз: осень, зима, самый вкусный пирог, чайки над морем, мишка на Севере… Журнал у нас для домохозяек. Я говорю «у нас», потому что те публикации, редкие пусть и нерегулярные, но всё ж моих фотографий, дают право мне, как тут объяснили, величаться «нашим постоянным автором».
Так вот, я пришёл тогда не вовремя. Что-то у них произошло. Или готовилось произойти. Или нет, пожалуй, ничего не происходило, то есть происходило, что и везде: тот, что ли, дух отчасти смятения, отчасти энтузиазма, охвативший тогда различные слои нашего общества, овладел коллективом редакции. Он овладевал и мною, я ощущал это почти физически, как он стремительно мною овладевает, пока я шагаю себе по редакционному коридору мимо комнат учётчиц писем, где они, учётчицы писем, о чём-то гудят возбуждённо, мимо фигуры иду ответственного (сразу видно, ответственного) секретаря, монументально застывшей напротив доски объявлений, мимо «да! да! да!» – громогласного и с кем-то согласного: «да! да! да! да! да! да! да!» – словно молотком в своём кабинете стучащего заместителя главного, и далее, далее – вплоть до последнего закутка, где за войлочной дверью, в сигаретный дым погружённый и рукописями заваленный, тайно медитирует бедный, бледный, похожий на скелет мой редактор. Я вошёл, поздоровался и протянул ему слайд. Мой редактор засунул слайд в щёлку нехитрого диаскопа (прибор этот хранится в ящике его стола)
[5] и, один глаз прищурив, другой глаз к диаскопову глазку почти прижав, стал смотреть на свет от настольной лампы. То, что он увидел, особой оригинальностью не отличалось, но было исполнено не без выразительности – радуга над сопками, вот и всё. Вопреки ожиданию мой редактор воздержался от замечаний и не стал под снимок придумывать подпись, а как-то так почему-то вдруг стал думать о чём-то. Подумав, он воскликнул: «Кстати!» – очень, кстати, некстати, и что было совсем уж некстати, попытался поймать меня (как я теперь это представляю) за пуговицу пиджака, тогда как я был в свитере.
– Кстати! Вы наш постоянный автор!
– Я? Уже?
– Разумеется, вы! И наш постоянный!
И он попросил меня, как постоянного автора, в плане личной любезности, сходить (если, конечно, я буду не против) завтра (если, конечно, не буду занят) на какое-то там совещание. Он сам толком не знал, на какое. Полчаса назад ему позвонили и быть попросили кому-нибудь от редакции. «Быть» означает «посидеть и послушать». Такое часто бывает. Единственное, что знал мой редактор, – это место и время: в таком-то институте, в три. И что будет недолго.
Я сказал, что я с радостью бы помог, но завтра, увы, уезжаю – в ночь уезжаю на послезавтра, а столько дел ещё предстоит… «Ну и хрен с этим», – сказал мой редактор. Я побыл у него немного и вышел. На улице меня ждала Мария. (Я ж к ней приехал.) Мария говорит: «А пойдём туда вместе, вдруг интересно…» Я возвратился назад к моему редактору и согласился, а он сказал: «Может, понравится».
Так что, значит, Мария.
А что – Мария? Мария – ничего. Без Марии дальше нельзя. У меня её фотографий штук, наверное, двести. Она теперь и не помнит, какие есть фотографии.
Мария левша переученная, – если она закроет глаза и напишет что-нибудь на бумаге, получится всё в зеркальном отображении. Я как этот фокус увидел впервые, – в поезде ехали, – тут же всё то и почувствовал. А потом и уж остальные достоинства оценил. В полную меру.
Ждала она меня в садике напротив редакции, – мы бродили по городу, вот и зашли. Мария красивая. И на другой день находились вдосталь – всё на ногах, на ногах… На ней была зелёная юбка, плиссированная, и белая мужская рубашка с приподнятым воротником. Ей шло. Только речь всё равно не о ней, о другом, не о Марии, о некоторых аспектах.
Мы пришли в институт без четверти три. Институт он или не институт (но я для определённости называю всё-таки институтом, действительный же статус учреждения мне до сих пор неясен), располагается в историческом здании. К парадному входу ведут ступени. Восемь ионических колонн поддерживают величественный портик. Вестибюль просторен, и сидит в нём вахтёрша. Вахтёрша сидит за дубовым столом у подножья мраморной лестницы и зорко следит, чтобы никто не ступил на ступеньку. Лестница эта – музейный экспонат. По ней ходили великие.
Вахтёрша чай пила. «Вы куда?» – спросила вахтёрша. «На совещание», – сказал я. «На учёный совет, – уточнила вахтёрша, – учёный совет в Малом зале, только нет ещё никого». – «Не беда, – сказала Мария, – мы подождём. Где зал?» – «Нет, нет, – заволновалась вахтёрша, – и не просите, не дам ключ, вы не ответственные…» – «Это как неответственные?» – «А так! Ответственный позже придёт».
Оказалось, в Малый зал можно попасть по другой лестнице – винтовой, вход на неё со стороны коридора, что сразу за гардеробом, а гардероб совершенно пуст, и нет гардеробщицы, – и так было тихо здесь, на цокольном этаже, что нам показалось, мы одни в этом здании, мы и вахтёрша. В конце коридора – окно с низким широким подоконником; Мария села на подоконник, и я сел рядом. «Ну что?» – спросила Мария; она легла щекой себе на колено, мы с утра на ногах. Мне нравится, когда так у неё подбородок и эта вдоль шеи линия вниз… Короче, прошёл первый учёный.
Потом второй.
– Отдохнули, – сказала Мария. – Пошли? Вслед за ними поднялись наверх.
Посреди Малого зала, великолепные стены которого были украшены портретами великих академиков, стоял длинный, красной скатертью накрытый стол, а треть помещения семь занимало примерно рядов театральных кресел.
Мы хотели пристроиться как-нибудь с краю, чтобы, во-первых, поближе к выходу, а во-вторых, не очень-то выделяться из публики, когда соберётся, но те двое учёных нас быстро застукали. Один из них, – когда мы вошли, он открывал фрамугу, стоя на стуле, – говорил другому учёному, – тот разбирал на столе бумажки:
– Опять не придут от печати…
– Кто-нибудь да придёт, – отвечал второй, не поворачивая головы. – Надо быть оптимистом, нельзя же переносить до бесконечности…
– А я им всем звонил, – сказал первый, слезая со стула, – и в издательства я звонил, и в газеты по списку, и даже… – Тут он увидел нас. – Вот! Вы кого представляете?
Я сказал, кого представляем.
– Превосходно, – воскликнули оба.
