Он пошёл.
Тропинка вела, вела и привела. Сразу же за кустами он увидел пруд. Обыкновенный пруд. Метров сорок в длину и тридцать, примерно, в ширину, ничего особенного. На берегу стоял человек с удочкой, удил рыбу. Он ловил рыбу, должно быть, карасей. Он стоял и держал удочку.
То был Двоеглазов. У Сергея Филипповича так всё и оборвалось внутри: то был Двоеглазов.
Оцепенение, охватившее Сергея Филипповича, длилось недолго – ровно столько мгновений, сколько нужно было Двоеглазову, чтобы повернуть лицо в сторону Сергея Филипповича и, обнаружив присутствие Сергея Филипповича, изобразить на лице удивление. Двоеглазов, кажется, удивился. Они друг на друга глядели. Сергей Филиппович нервно кивнул и сказал: «Здравствуйте». Двоеглазов, того не расслышав (не мог он того расслышать), тоже в ответ шевельнулся. Сергей Филиппович повернулся и пошёл в обратную сторону.
Здравствуйте, Сергей Филиппович, – отозвалось внутри Сергея Филипповича.
Бред. Этого не может быть. Это не Двоеглазов. Двоеглазов не здесь, у него ревматизм, он сейчас на заводе, в другом конце города. Бред, бред, померещилось, наваждение, бред.
Сергей Филиппович оглянулся.
Двоеглазов собирал удочку.
Загрохотал трамвай вдалеке.
И тогда Сергей Филиппович побежал, он побежал бегом, не оглядываясь. Ветки кустов хлестали по лицу, колючки репейника приставали к брюкам. Здравствуйте, Сергей Филиппович, – дребезжало в мозгу. Чем громче грохотал трамвай, тем быстрее неслись ноги. Он перепрыгнул канаву. – Куда же вы, Сергей Филиппович? – Выскочил на трамвайный путь, побежал навстречу. – Постойте, вам говорят, куда, куда!.. Дорогой, миленький, что вы делаете?
1988
У костра
По вторникам и четвергам он покупал кефир без четверти восемь. Для этого специально выходил из дома и шёл по многолюдной улице; обратно возвращался коротким путём – через пустырь. Там жгли мусор.
Впрочем, кефир можно было бы купить и пораньше, например без десяти пять, когда он возвращался из института, тем более что гастроном был по пути. Однако это нарушало заведённый порядок: вечерняя прогулка теряла своё целевое назначение, то есть какой бы то ни было смысл, а смыслом он дорожил всегда, ибо потакать бессмыслице обстоятельств – это слишком большая роскошь для делового человека. И потом нужно иметь в виду: с пакетом кефира связан опредёленный стереотип восприятия – бытовизм, что-то такое предельно заземлённое, нечто кухонное, личное, интимное; он был достаточно неглупым и интеллигентным человеком, чтобы не задумываться о такой ерунде, и всё-таки не мог себе позволить нести на глазах учеников, едва ли не боготворивших его как учителя, мокрый и жалкий пакетик кефира.
Они ждали возле парадного, мальчик и девочка. Плюс-минус три или четыре минуты, погрешность автобусного расписания, он учитывал, корректируя частоту шага – ровно в пять подходил к двери.
Он любил пунктуальность и любил, когда её любили другие.
С учениками здоровался за руку. Девочка тут же спешила пожаловаться на какую-нибудь трудную задачу, тем самым давая понять, что не теряла зря времени. Он говорил: «Хорошо, разберёмся», – и медленно поднимался по лестнице. Он никогда не спешил подниматься; поэтому шедшие за ним мальчик и девочка могли бы вообразить, что он пересчитывает ступени. На самом деле он сосредоточивался. Или рассредоточивался. Так или иначе, из сферы кафедральных интриг и студенческой бестолочи он переносился в уютный и домашний мирок нехитрых задачек по физике. Суровая логика здесь причудливо переплеталась с какой-то опереточной выразительностью: семидесятикилограммовый мужчина, например, подпрыгивал в свободно падающем лифте, генерал Засядько, вспомненный для «оживляжа», бросал свою первую боевую ракету (см. учебник Знаменского), а безымянный конькобежец пасовал перед угрозой потерять устойчивость, – он не мог выбрать, бедняга, угол наклона тела, дабы не упасть при известном радиусе круга.
Пока мальчик и девочка доставали свои тетради, он курил у окна, созерцая макушки деревьев. Потом опускался в мягкое кресло. «Да, – говорил он, подумав, – на экзамене эту задачу решают немногие». И, выдержав надлежащую паузу, он возвращал уверенность конькобежцу, полагая известным коэффициент трения между поверхностью льда и коньками. Девочка смотрела на преподавателя с уважением и благодарностью, почти влюблённо. «Он всё знает!» Мальчик краснел. Он почему-то краснел очень часто, особенно когда к нему обращались на «вы», – вероятно, считал унизительным пользоваться услугами репетитора. Это было забавно.
Обычно на одном из первых занятий он показывал своим ученикам «кандидатские корочки». Конечно, не с целью самоутверждения, – родители (а он предпочитал иметь дело с отцами) прекрасно знали, кому и за что они платят деньги. И всё-таки он доставал, как бы случайно, как бы между прочим свои «кандидатские корочки», и мальчики или девочки брали их с благоговением в руки.
Каждый добивается своего. При определённых способностях, усидчивости и целеустремлённости можно добиться многого, очень многого. Иными словами, он намекал на перспективы. Кто-нибудь обязательно спрашивал: а скоро ли он защитит докторскую? Докторскую? Докторская – не самоцель, и потом, знаете ли вы, что такое докторская? Докторская – это значит открыть новое направление в науке или, по крайней мере, закрыть старое. И тогда он жаловался на безынициативность подчинённых, на консерватизм руководства, на катастрофическую нехватку свободного времени (к понедельнику – статью в межвузовский сборник, к четвергу – тезисы на конференцию), тон разговора при этом не оставлял сомнений: он уже открыл (или закрыл) всё, что требовалось.
О своей диссертации всегда говорил охотно. Вернее, говорил охотно о трудностях, с которыми была сопряжена защита. Дочь, сын, жена, правда, теперь бывшая… (Нет, если вы идёте в науку, то не спешите жениться!) Впрочем, он не доверял вообще женщинам: будь его воля, издал бы декрет, запрещающий им подавать документы в технические вузы. Конечно, это к вам не относится, должны быть исключения, и всё-таки женщина в науке – это («гм, гм!») хуже, чем за рулём. Нет, серьёзно… Ну так вот, последние три месяца он писал на другой квартире – как приезжий студент, снимал комнату, медленно доводил себя до нервного истощения. Он вывел формулу. Он предложил метод. Защита была блестящей. Ни одного против. Нужно бороться.
Иногда в его глазах вспыхивал живой огонёк, сглаживались на лбу морщины. Запомните, говорил он, студенческие годы – лучшие в жизни; слишком поздно мы осознаём это. Со студентами, однако, у него были сложные отношения. Из пёстрой и, как ему казалось, инфантильной массы он выделял единицы – целеустремлённых и целенаправленных; особая благосклонность к ним проявлялась на лекциях, когда он при случае упоминал имена примерных. Его серьёзно беспокоило, что теперешнее студенчество не знает слов «Gaudeamus». Более того, многие не умеют произнести название гимна. Какая тут общность, если главное – выпить! «Куда вы идёте?» – спрашивал он учеников, и те пожимали плечами. Его не любили студенты, не любили преподаватели, многие не любили. За принципиальность.
