Нет, право, могло быть куда неприятнее. Но ведь обидно, обидно, чёрт подери. Получается, что Сергей Филиппович прогрессист как бы, справедливость как бы историческая на его стороне, и моральное право как бы, и прерогативы, и всё такое, всё есть, а вот Двоеглазов, тот ретроград, ретроград до мозга костей, рыбья кость в горле реформ и новых тенденций – откуда же у него власть такая над сознанием Сергея Филипповича? Почему так уверен в себе? Чего добивается? И ведь добивается, сукин сын, вот что обидно.
И опять-таки обидно, что в данном случае как раз, когда Двоеглазов ничего не добился вроде бы, а добился, наоборот, Сергей Филиппович, так получилось как-то, что добился как будто бы Двоеглазов тем, что ничего не добился, но унизил Сергея Филипповича в его же собственных глазах. Дело сделано было. Прятаться от Двоеглазова, по большому счёту, никакой необходимости не было. Зачем прятался? Нет, зачем прятался? Можно было бы выйти в открытую и сказать Двоеглазову: «Вы ретроград, Двоеглазов, идите-ка лучше домой со своим ревматизмом».
– Идите-ка лучше домой со своим ревматизмом, – сказал Сергей Филиппович громко, настолько громко, что сам испугался.
Девочка-пассажирка, хотевшая было протянуть Сергею Филипповичу талон для компостирования, резко отдёрнула руку.
Сергей Филиппович отвернулся к окну. С тем же Юрой как получилось. Вчера этот Юра устроил пьянку в гостинице. Их четверо в номере – Сергей Филиппович, Юра-снабженец, Худяков-толкач и ещё один старлей, тоже по снабженческой линии. Люди как люди, хорошие люди. Жили душа в душу, беседы вели интеллигентные, а вчера как шлея под хвост, как очумели, с чего – непонятно. Купили они коньяк, те трое, а коньяк дорогой – «Юбилейный», и решили нарезаться. Это в середине недели. В среду. Когда, можно сказать, месячник трезвости в самом разгаре. Решили нарезаться… Консервы открыли рыбные, сало достали, хлеб, огурцы, и понеслось-поехало! Сергей Филиппович отказался, конечно, хотя его тоже звали, он даже и смотреть не стал, ушёл вон из гостиницы. Сначала Сергей Филиппович погулял под окнами, где калина растёт, потом отправился к пустырю, здесь близко, такой пустырь несусветных размеров, но о нём речь потом, когда трамвай доедет. А тогда Сергей Филиппович всё равно до пустыря не дошёл, только что дождь кончился и была изумительная радуга – двойная! – Сергей Филиппович полюбовался ею. Повернул на речку, сходил, посмотрел, что там, видел, как бабы бельё полощут. Когда возвратился назад в номер, на столе стояла уже другая бутылка и ещё третья, с чем-то противозаконным. А кроме того, сидели за столом две откуда-то взявшиеся особы (должно быть, Юра достал), очень подозрительные в своей накрашенности и уже под хмельком. Одна была рыжая, как ведьма (рыжая ведьма!), а другая – та, «чернявенькая». Эти, значит, особы вели себя крайне заносчиво, они курили не переставая, хохотали возбуждённо-порывисто и, что совсем некрасиво, громко выражались, ничуть мужиков не стесняясь и, в частности, Сергея Филипповича, в адрес которого даже какие-то шуточки себе позволили, когда он в комнату вошёл, но так у них это плоско, неостроумно получилось, что Сергей Филиппович ничего не понял. Он сел на кровать и стал читать про чёрные дыры в «Науке и жизни». А те веселились. А он читал. Те и не думали прекращать веселиться. Тогда он встал и опять ушёл, на сей раз – в душевую. Обычно её закрывают в одиннадцать, он располагал тридцатью минутами. Сергей Филиппович стоял под душем, чего-то не понимая, мылся, мысля, то есть думая, а как помылся, надел, домыслив, тренировочный костюм и опять в номер. Там дым коромыслом. Не снимая треники, Сергей Филиппович залез под одеяло, закрыл глаза, тяжело вздохнул, придал лицу выражение порицания и пролежал с этим осуждающим выражением, наверное, около часа, пока всё само собой не кончилось. А кончилось всё быстро, в один момент, они просто сорвались и умчались куда-то, впрочем, надо должное им отдать, не позабыли свет за собой выключить. Сергей Филиппович стал засыпать потихонечку. Вдруг расталкивает его внезапно возвратившийся Юра. Почему-то обращаясь на «ты» к Сергею Филипповичу, он говорит: «Слышь, Сергей Филипыч, у нас это… клюшки останутся, ты бы к стенке отвернулся, что ли, а то не того это, спи, спи, Сергей Филипыч…» По-видимому, ответное бормотание спросонок мало напоминало протест, потому что Юра тут же захотел ещё большего: «Я у тебя, Сергей Филипыч, возьму тапочки, лады?» И что совсем непонятно: послать куда Юру подальше Сергей Филиппович почему-то не нашёлся, и так всё сложилось удивительно, что, не найдясь послать Юру, Сергей Филиппович благословил его как бы чёрт знает на что. Юра ушёл сам. И больше не возвращался. И никто не возвращался, что-то изменилось в их планах (ну да, они же к Зинке поехали, к «чернявенькой»), а Сергей Филиппович всю ночь не мог уснуть, ворочался, ждал нашествие. Когда перестал ждать, заставить себя уснуть сил уже не было.
Да и где силы-то взять, когда такая уступчивость в тебе, такая податливость? Откуда они: уступчивость эта, податливость? И зачем они есть, эти качества? И что за морока жить с ними?
Да разве так можно?
Был такой Морозов у них, инженер по технике безопасности, славный парень, прошлой осенью уволился, так он что отколол, этот Морозов? Стоял в очереди как все с подносом, а когда пришла пора руку протянуть за гороховым супом, вдруг как треснет подносом по железяке, на которую подносы ставятся: «Долго ли вы нас говном кормить будете?» Так все и ахнули, и с той стороны, и с этой. Стали Морозова к порядку призывать, на место ставить, укорять за грубость, в конце концов урезонили, он даже, говорят, извиняться потом ходил, и на собрании ему указали строго, что гласность – это совсем не безответственность, как он, должно быть, решил, а наоборот, ответственность, и всем надо сделать выводы. Но вот что стал Сергей Филиппович замечать после того случая: если поджарку дают, то Морозову попостнее, если ветчину в борщ добавляют, то не жир один Морозову, а даже так, что вроде и есть можно.
О гласности, кстати, и о резких словах в связи с этим. Сергей Филиппович ещё тогда почувствовал, до наркомании, до проституции, до сталинизма и всего прочего, то есть до разговоров обо всём этом что-то такое почувствовал, что-то такое почувствовал… в общем, уже тогда Сергей Филиппович всё почувствовал. И по тому почувствовал (даже догадаться трудно…), как стали употреблять часто (но только на первых порах!) одно не очень приличное слово (ерунда слово, не хуже Морозовым произнесённого, но Сергей Филиппович не любил этого, потому и почувствовал). Попался ему случайно журнал театральный, а там один актёр вспоминает про одну актрису, хорошая была актриса, и среди прочего – как она словцо любила в разговор ввернуть, да покрепче; и вот само словцо чёрным по белому, – Сергей Филиппович даже глазам своим не поверил. А потом в другом журнале – теперь уже герой литературный в каком-то художественном произведении, и тоже из творческой среды, что любопытно (Сергей Филиппович не стал читать произведение, но словцо, листая, высмотрел). А тут по телевизору показывают отрывок из нового спектакля про нового директора, и как раз тот отрывок, где к старому директору приходит старый бригадир, ветеран труда, которому уже нет больше мочи терпеть, и говорит всё, что думает, долго говорит, горячо, и вдруг – раз! – то словцо для крепкости, да так ловко, что старый директор пугается, новый, при том присутствующий, улыбается поощрительно (крупным планом показывают), а публика в зале дружно одобряет раскрепощённость старого бригадира (с новым мышлением). Вот когда Сергей Филиппович понял, что действительно раскрепощается у нас сознание (ещё до проституток, до наркомании, когда гласность ещё проклёвывалась только), и стало ему немного не по себе, потому что не знал он, как же ему-то себя вести, нераскрепостившемуся?
