– Приехали.
На крыльце стоит Дмитрий Дмитриевич. В руке он держит веник.
– Ах, папа. (Алина идёт к рукомойнику.)
Дмитрий Дмитриевич беспокоится: он увидел опилки на спине у Алины. (Я плохо отряхивал.)
– Ничего не случилось?
– Педаль, папа, – одно мучение.
Он сочувствует. Алина просит цитрамон для Алексея Фёдоровича. Я отказываюсь. Уже не болит. Спасибо. Но вот что было. Приходила соседка, пока мы ездили за молоком, и Дмитрий Дмитриевич узнал новость: сегодня раскопали Мóрщина. Эксгумация. Фотограф на кладбище, комиссия.
– Ужас. Месяц как похоронили. Говорят, отравлен.
– Простите, я не знаю, кто такой Морщин.
– Директор универмага. Мафия.
Ужинаем на веранде. Говорим о мафии. О моей аспирантуре. О жмуриках. Полуфольклорный рассказ о перезахоронении Гоголя.
Я анекдот рассказываю – из рода филологических. Заменяю в последней фразе опорное слово мимическим эвфемизмом: беззвучно, но энергично шевелю губами.
Дмитрий Дмитриевич хохочет (анекдот смешной).
Алина снисходительно улыбается.
– Я вот что хотел сказать, – сказал Дмитрий Дмитриевич, успокоившись. – Называйте вещи своими именами. Вы тут, Алексей, пишете: синтаксический ряд, члены которого расположены в порядке возрастания значимости… Зачем? Это же название имеет. Вы что, не знаете?
– Знаю, климакс.
– Так и пишите: климакс. Обыкновенный стиховедческий термин. Климакс он и есть климакс.
– Хорошо, климакс.
– И потом, оппозиции… которые, по-вашему, уравновешивают друг друга… Знаете, не убедительно.
– Парадигма…
– Боже, как скучно, – вздыхает Алина.
Кто-то пробежал по саду.
– Ч-ч-ч!
Мы прислушиваемся. Некоторое время вглядываемся в темноту, но свет на веранде мешает рассмотреть, что происходит за окнами. Я вижу своё отражение.
– Абраксас крыс ловит.
Абраксас убежал в малинник.
– Нет, Александра, ты не права. – Дмитрий Дмитриевич назидательно поднимает палец. – Вовсе даже не скучно. Смотри, какой интересный конец. – Он берёт в руки мою статью. Сейчас он будет читать последнюю страницу. – Ты только послушай, Александра.
Алина слушает.
– Пользуясь в основном традиционными средствами выразительности, – с выражением читает Дмитрий Дмитриевич, – и пренебрегая внешними эффектами, Заболоцкий, однако, допускает довольно-таки смелое сравнение: «… небо… как колоссальный движущийся атом». Выразительность его ещё более подчёркивается фоном, создаваемым постоянными эпитетами: «свет дневной», «чёрная мгла», «красота нетленная»… – Дмитрий Дмитриевич задумывается, он добавляет от себя: – «мечта туманная»…
– «Мечта туманная», – подтверждаю я, и Дмитрий Дмитриевич продолжает:
– Это сравнение интересно тем, что в противоположность планетарной модели атома, созданной по подобию Солнечной системы, в сознании Заболоцкого сам миропорядок строится по образцу атома. Для Заболоцкого, так же как для Циолковского (слушай, Алина!), слово «атом» является сакраментальным. В письме к Циолковскому поэт постоянно сопрягает понятие «атом» с понятием «жизнь», «смерть», «бессмертие». «… Атомы, составляющие моё тело, разбредутся по Вселенной». «… Атом… проникается жизнью… организма и начинает думать…». «Атом… разрушается точно так же, как разрушаюсь (умираю) я». «Не бессмертны ни человек, ни атом». Видимо, в этом контексте и следует понимать несколько необычный образ. Своеобразная симметрия наблюдается и здесь – на сей раз по отношению к учению Циолковского. Для Циолковского человек – это «государство атомов», вечность и неделимость атома – залог бессмертия и «блаженства» человека. Заболоцкий, не принимая идею о «блаженстве нас самих», отмечал «блаженство нашего материала в других, более совершенных организациях будущего». «Колоссальный движущийся атом», с которым ассоциируется в сознании поэта звёздное небо, символизирует вечную, абсолютную организацию, блаженную в своём совершенстве, и человек – лишь её частица!
– Браво! – восклицает Алина. – Алексей Фёдорович способен на пафос.
Она убирает посуду. Мы будем играть в «блошки». Всем раздаются «блошки» – каждому свой цвет – пластмассовые кружочки, похожие на пуговицы. Одним кружочком нажимаешь на другой – тот прыгает. «Ходим» по очереди. Нужно «съесть» кружочки противника, то есть накрыть их своими.
Дмитрий Дмитриевич любит нелепые игры – он слишком учёный.
– Папа (когда первый круг кончился), мы хотели с Алексеем Фёдоровичем сходить на берег.
Дмитрий Дмитриевич испугался:
– На какой берег?
– Видите ли, Алина обещала показать мне Каменный Глаз.
– Бросьте, бросьте, ребята. Уже темно. Ты что, Алина? Алексею вставать рано. Не ходите, Алёша. Самая игра пошла. Так редко видимся.
– Какая дурацкая игра! – возмущается Александра Дмитриевна, но делает свой ход.
Играет она рискованно – стреляет издалека, часто мимо. Дмитрий Дмитриевич равно расчётлив как и азартен. Моя ставка – на ошибки противника.
Глупые «блошки» прыгают по белоснежной скатерти.
– Кстати, о звёздах. Вы видели затмение?
– Нет, не видел.
– А мы видели.
– Тенденцию к образованию симметричных структур, – говорю я, – можно проследить на последовательности оппозиций.
– Совершенно правильно, – соглашается Дмитрий Дмитриевич и тут же предлагает первый член ряда: – «Свет дневной – чёрная мгла»…
– «В другом углу… такой же сад», – продолжаю я.
– «И та же темнота, – говорит Дмитрий Дмитриевич, – и те же звёзды»…
Алина:
– Лунное затмение – солнечный удар.
– Этого нет в тексте, – хмурится Дмитрий Дмитриевич.
– «Солнечный удар», – говорю я, – это рассказ Бунина.
– Вот именно. – Алина встаёт из-за стола. – Я ухожу. Спокойной ночи.
И действительно уходит. А мы остаёмся. Дмитрий Дмитриевич делит её кружочки на двоих, но интерес к игре пропадает.
– Трудно мне с ней.
Он ещё хочет что-то сказать – не решается.
– Вы не смейтесь, Алёша. Я вам вопрос задам, можно?
– Пожалуйста, Дмитрий Дмитриевич.
Слышно, как Алина бьёт комаров за стеной.
– У меня заскок, Алексей. Просто ум за разум какой-то… Только вы не смейтесь, хорошо?
– Хорошо, не буду.
– Я про затмение. Весь день вчера думал… Откуда оно берётся?
– Что? Затмение? – Право, несообразительность Дмитрия Дмитриевича меня удивила. – Ну, как же, – говорю я, слегка шокированный, – это очень просто. Луна, Земля и Солнце выстраиваются в одну линию…
