– Тамару Габбе, автора «Города мастеров» – помните фильм волшебный детский? – допрашивали первой и на глазах у Клавдии. Тамаре едва не выбили глаз. Следователь НКВД все грозил – выбью, сука, останешься кривой, уродом. Клавдию не били. На нее оказывали психологическое воздействие таким способом. Тамара потеряла сознание, ее уволокли. Клавдия рассказывала мне, как энкавэдэшник, а был он молодой и красивый, как бог, темноволосый, темноглазый, разгоряченный допросом… встало, наверное, у него на крики и слезы девчонки, встало так, что он еле себя сдерживал, но допрос продолжал… спросил: ну а ты что, малютка? Будешь говорить или как? Он выбил дробь пальцами по крышке стола и пропел: «Шел по улице малютка, посинел и весь дрожал». И выглядел при этом как озорной мальчишка, захваченный веселой забавой. Голос у него был звонкий, и глаза сияли. Он предвкушал. И Клавдия закричала, заплакала – да, да! По этому делу я ничего не знаю, но покажу и скажу все. Все, что вам надо. Только не бейте меня, как Тамару. «Мы с Тамарой ходим парой»… Это позже написали и по другому поводу. Но тоже для детей. Поучительные стишки. Красивый энкавэдэшник улыбнулся ей и дружески подмигнул – умница, малютка. И она написала под его диктовку о том, что в детской редакции была создана подпольная антисоветская организация из бывших кулаков и сочувствовавших, которая планировала свержение советской власти и убийство Ворошилова. А потом он ей протянул другую бумажку – подписку о сотрудничестве. Так в свои восемнадцать она стала агентом. Ее сажали в камеры к арестованным – к той же Тамаре Габбе, и она потом отчитывалась перед следователем, о чем они там, в камерах, говорят. Следователь перевел ее в «Кресты», и там она просидела два года, выполняя роль подсадного агента. В этот момент как раз раскручивалось «дело Литературной группы», по которому арестовали Ольгу Берггольц. Клавдию посадили к ней в камеру. То, что она узнала от нее как агент, стало основой допроса Берггольц и предъявленных ей обвинений. Берггольц попала в тюрьму уже на последних сроках беременности. Клавдия сидела в соседнем кабинете, писала рапорт и пила чай – красивый энкавэдэшник-следователь принес ей даже коробочку с леденцами. И она слышала, как он за стеной допрашивает Ольгу. Та все отрицала, и он начал орать на нее. А потом ударил ногой в живот. И прямо там, в кабинете, от удара у нее начались преждевременные роды. Она родила мертвого младенца.
Эсфирь умолкла, затягиваясь сигаретой.
– Клавдия мне сказала: «Знаешь, Фира, в тот момент я поняла – я сделаю все, что угодно, лишь бы никогда не оказаться на месте Берггольц. Все, что угодно. Есть таланты, как ее талант, произрастающие из бесстрашия и силы духа. А есть таланты, произрастающие как терние в пустыне из инстинкта самосохранения и животного страха перед болью и смертью. Мой талант второй категории. И я это осознала там, в «Крестах», слыша ее дикие крики за стеной». Клавдия просидела в «Крестах» до суда. Энкавэдэшник сказал ей – ну, малютка, ты мне хорошо помогаешь и дальше будешь помогать, хочу вытащить тебя отсюда. Надо как-то на суд повлиять, чтобы пожалели они тебя, маленькую. Ребеночек в этом деле – большое подспорье. Клавдия давно уже поняла, что ему нужно. Они занимались любовью, если это, конечно, можно так назвать, прямо у него в кабинете. И кругом звонили телефоны. Она его возбуждала своим паническим страхом, покорностью и тем, что, несмотря на все это, она отдавалась ему страстно, потому что он был сильный и дело свое мужское знал. Она почти сразу забеременела. И потом на заседания суда приходила с большим животом. Ей смягчили приговор, как будущей матери, зачли время предварительной отсидки. Перед вынесением приговора она родила в «Крестах». Тоже, как и у Берггольц, – преждевременные роды. Мальчик родился мертвым. А ее выпустили из тюрьмы. Она сразу же уехала из Ленинграда – устроилась в редакцию газеты в Архангельске. Потом уехала в Москву. Отец ее ребенка, следователь, курировал ее. А потом его самого арестовали. Из «Крестов» перед расстрелом он прислал ей письмо. Нет, не просил прощения. Писал: «Вспоминай меня, малютка, так часто, как сможешь. Жаль, что наш сын родился мертвым. Я бы его, наверное, любил. Береги себя там. Береги себя всегда. И помни… И держи ушки на макушке, моя маленькая лисичка». И она держала потом ушки на макушке всю оставшуюся жизнь, чтобы никогда, никогда больше не оказаться там. Она давала подписки о сотрудничестве с НКВД, МГБ, КГБ. Она бежала впереди паровоза, сигнализируя и донося, чтобы никто уже никогда не усомнился в ней и не отправил ее обратно туда, откуда выхода нет.
– Сломали ее там, Эсфирь Яковлевна, превратили в штатную стукачку, – сказал Гущин. – Это вы хотите до нас донести.
– Я вам рассказала обратную сторону истории из интернета.
– Работа в агентуре среди творческой интеллигенции – это были в те времена секретные сведения, как она вам открыла такое в семидесятых?
– В диссидентских кругах об этом в открытую говорили. Ее всегда подозревали. Что она не просто доносчица, но и, как вы выразились, штатная стукачка.
– Вы сказали – его расстреляли, этого следователя из «Крестов». А я думал, что их связь долго длилась, что он – отец и Виктории тоже.
– Нет. Отец Вики был двадцатилетний поэт, литсекретарь Клавдии, работавший до меня. Она его для этого и взяла – забеременеть. Потом сразу выставила его вон. И никогда потом в дом не пускала, вычеркнула его из жизни. Он тоже уже умер. Ей очень хотелось ребенка, все уже было – деньги, литературная слава, достаток. Но годы уходили. Она о замужестве не думала. Ей вообще были неприятны мужские прикосновения. Он, этот энкавэдэшник, ее и в этом, самом сокровенном женском, сломал, изуродовал. Но материнский инстинкт в ней был развит. Поэтому она Вику себе выстрадала уже в зрелом возрасте.
– Вы рассказали нам это не просто так, Эсфирь Яковлевна. – Гущин помолчал. – «У нас длинные руки», да? Но за такой долгий срок даже агентурные связи сдыхают на корню. Все давно мертвы – и ее кураторы из КГБ, и жертвы. Вы хотите внушить мне мысль, что ее из-за этого могли убить «секретные службы»? Сто лет. Она и своих кураторов всех пережила. Это уже все история. Грязь, стыд, боль, но все это прах.
– Я рассказала вам это не как версию. А чтобы вы лучше узнали ее и поняли. И судили той мерой, которая… ну, не избыточна.
– А вот я вас не могу понять, Эсфирь Яковлевна.
– Меня?
– Вам же все это претит. Вызывает отвращение. Но вы столько лет служили ей верой и правдой. Зная все это, вы были с ней рядом.
– Она меня любила. Она была ко мне добра. Ко всем другим – зла. Ко мне добра, как фея из «Золушки». У меня мать рано умерла. Она мне ее фактически заменила. Потом Вика быстро родилась… Такой была ангелочек, мы ее любили, баловали. Мы были счастливы здесь, в этом доме. Она мне платила щедро. Даже сберкнижку завела – откладывала мне деньги на свадьбу, как мать дочери. Но я замуж не вышла. Старалась меня приодеть, брала меня всюду с собой – в поездки по стране и за границу. Она же вела большую общественную работу и от Союза писателей, и от Комитета советских женщин. В девяностых, когда все изменилось, когда снова пошли все эти публикации против нее и все на нее ополчились, я… Я не предатель, полковник. Уж как хотите это понимайте. Я не предатель. Мало ли что мне претило и не нравилось в ее поступках. Но когда все ее травили, я ее защищала как могла. И я повторяю – за все это время мы стали родными, семьей. А семью свою защищают в любых обстоятельствах.
