Отец Консетт все молчал.
— Само собой, вы пытаетесь вытянуть из меня признания, — проговорила Сильвия. — Это и невооруженным глазом видно... Ну что ж, будь по-вашему...
Она перевела дух.
— Хотите знать, за что я ненавижу мужа? А я вам скажу, за что: за его незатейливую, абсолютную аморальность. Я имею в виду его взгляды, а не поступки! О чем бы он ни говорил, от его слов мне безумно хочется — клянусь — всадить в него нож; и я ничего не могу с этим поделать; я не в силах доказать его неправоту даже в самых незначительных мелочах, но я могу причинить ему боль. И я это сделаю... Он рассаживается в этих своих креслах со спинками, неповоротливый, как камень, и часами сидит неподвижно... Уж я-то заставлю его содрогнуться. И даже вида не подам... Такого человека вы назвали бы преданным... о, преданность... У него есть один сумасбродный приятель-коротышка... этот Макмастер... и есть мать... так вот, он по совершенно не понятным мне причинам упрямо зовет их святыми... протестантскими святыми!.. и эта его старая няня, которая следит за ребенком... и сам ребенок... Говорю вам, стоит мне только приоткрыть глаза — да, только самую малость, когда кто-то из них упоминается, — и ему становится мучительно больно. Он тут же закатывает глаза в немой муке... Конечно же он при этом молчит. Ведь он же англичанин и джентльмен.
— Эта аморальность вашего мужа, о которой вы говорите... — начал священник. — Никогда ее не замечал. Я много за ним наблюдал в течение той недели до рождения вашего сына, которую я провел у вас. Я много с ним говорил. Не считая вопроса о евхаристии, в котором, как по мне, мы тоже не слишком расходимся во мнениях, я считаю его абсолютно здравомыслящим человеком.
— Здравомыслящим! — с чувством неожиданно воскликнула миссис Саттертуэйт. — Разумеется, он мыслит здраво. Это еще слабо сказано. Лучше его не найти. Хорошим человеком я могу назвать разве что твоего отца... и его. И все.
— Ох, да вы просто не знаете, — простонала Сильвия. — Послушайте. И постарайтесь посудить справедливо. Допустим, я просматриваю за завтраком «Таймс» и вдруг заявляю (хотя до этого с неделю ни слова ему не сказала): «Честь и хвала врачам! Видел последнюю новость?» И он тут же окажется на коне — ведь он знает все на свете! — и начнет доказывать... доказывать, что больных детей нужно усыплять, иначе весь мир рухнет. Он словно гипнотизирует: невозможно ничего ему возразить. Или еще может довести до белого каления своими рассуждениями о том, что нельзя казнить убийц. И тогда я спрашиваю как ни в чем не бывало, надо ли усыплять детей с запором. Потому что Марчент — так зовут няню — вечно жалуется, что у ребенка нерегулярный стул и что это чревато жуткими болезнями. Само собой, это его задевает. Потому что он до ужаса сентиментален по отношению к ребенку, хоть и догадывается, что сын не от него... Это-то я и подразумеваю под аморальностью. Он считает, что убийц не стоит казнить, что надо рожать от них детей, ведь они невероятно храбры, а невинных детей необходимо убивать, потому что они болеют... И вы готовы с ним согласиться, хоть и испытываете бесконечное отвращение к его идеям.
— А не хотели бы вы, — почти умоляюще начал отец Консетт, — уехать куда-нибудь на месяц-два, пожить в уединении?
— Это невозможно. Куда мне ехать? — спросила Сильвия.
— Неподалеку от Биркенхеда есть премонстрантский монастырь, многие дамы туда перебираются, — продолжил отец Консетт. — Там очень хорошо готовят, и можно пользоваться своей мебелью и услугами своей горничной, если не хочется, чтобы за вами ходили монашки.
— Нет, это невозможно. Сами посудите, — сказала Сильвия. — Люди тут же почуют неладное. Кристофер обо всем узнает...
— Да, отец, боюсь, это невозможно, — наконец вмешалась миссис Саттертуэйт. — Я несколько месяцев пряталась здесь, заметая следы Сильвии. За домом присматривает Уэйтмен. А на следующей неделе приедет новый управляющий.
— И все-таки, — настойчиво повторил отец с легкой дрожью в голосе. — Всего на месяц... всего на пару недель... Так поступают очень многие дамы-католички... Стоит об этом подумать.
— Понимаю, к чему вы клоните, — сказала Сильвия с неожиданной злостью, — вам противно от мысли о том, что из рук одного мужчины я тут же попаду в руки другого.
— Как по мне, лучше выдержать паузу, — сказал священник. — Иначе это, что называется, дурной тон.
Сильвия вытянулась в струнку на диване. Все ее тело охватило заметное напряжение.
— Дурной тон! — воскликнула она. — Вы обвиняете меня в дурноте тона!
Отец Консетт чуть опустил голову, как человек, которому дует в лицо сильный ветер.
— Да, — подтвердил он. — Это позорно. И неестественно. Я бы на вашем месте немного попутешествовал бы.
Сильвия положила руку на длинную шею.
— Я поняла, к чему вы, — проговорила она. — Хотите спасти Кристофера... от унижения. От... отвращения. Оно, бесспорно, его захлестнет. В этом у меня нет никаких сомнений. И мне от этого станет чуть легче.
— Довольно, женщина. Не могу больше это слушать.
— А придется, — сказала Сильвия. — Послушайте... Я ведь знаю, чего ждать: вот я остепенюсь, стану жить рядом с этим мужчиной. Стану такой же добродетельной, как другие женщины. Я уже все решила, так и будет. И мне до самого конца моих дней будет смертельно скучно. Но от этой скуки меня спасет лишь одно. Я ведь могу мучить этого человека. И буду. Вы понимаете, как именно? Есть много способов. Но в худшем случае я всегда могу его одурачить... испортив ребенка! — Она задышала чаще; вокруг карих радужек показались белки. — Уж я ему отомщу. Я это умею. Я знаю как, сами видите. И вам отомщу через него — за то, что вы меня мучили. Я ехала из Бретани без остановок. И без сна... Но я могу...
Отец Консетт положил ладонь поверх сюртука, чуть пониже груди.
— Сильвия Титженс, — сказал он. — Для подобных случаев у меня во внутреннем кармане всегда лежит маленький сосуд со святой водой. Что, если я окроплю вас двумя каплями и прокричу: «Exorcio Ashtaroth in nominee...»?
[10]
Она вновь выпрямилась на диване, приподнявшись над своей пышной юбкой, словно кобра, что вот-вот ринется в атаку. Лицо было бледным, взгляд — пристальным.
— Вы... вы не посмеете! — воскликнула она. — Сотворить такое... злодейство! — Ее ноги медленно соскользнули на пол, взглядом она оценила расстояние до двери. — Вы не посмеете. Я донесу на вас епископу...
— Доносите, но капли обожгут вас раньше, — сказал священник. — Прошу, уходите и прочтите «Ave, Maria!» раз-другой. Сейчас вам это необходимо. И никогда больше не говорите при мне про развращение ребенка.
— Не стану, — подтвердила Сильвия. — Не стоило мне...
Ее черный силуэт темнел на фоне дверного проема.
Когда дверь за ней закрылась, миссис Саттертуэйт сказала:
— А обязательно было так ее запугивать? Конечно, вам виднее. Но, по-моему, получилось чересчур.
