Соотечественники ненавидели его: собратья по гильдии – из зависти, офицеры – потому, что он хотел убрать их с дороги, духовенство – оттого, что он глумился над рвением ордена и своими щедрыми пожертвованиями затмевал блеск церковной благотворительности, выставляя на посмешище ее скаредность. Его уже давно не допускали ни на какие посты, или же допускали неохотно. В конце концов ему предстояло стать еще и сенатором. Нельзя было лишиться его сейчас, когда колония испытывала трудности с продовольствием, китайцы вновь и вновь запирали житницы и лишь таинственное влияние Велью могло открыть их.
И вот он сидел возле углового окна в своем кабинете, просторном зале о шести окнах с видом на море. Таким образом ему открывалась постоянно меняющаяся перспектива, и он легко расхаживал по просторному помещению в шелковом цветастом одеянии – подарке того самого управителя Кантуна, который некогда грозился разрушить Макао. Над этим его домашним облачением посмеивались; португальцы оставались верны лишь своей неловкой, тяжелой одежде, но Велью скрывал тучность в свободных складках шелковой ткани, легче переносил жару, работал усерднее и не обращал внимания на насмешки. В этом наряде он принимал всех, от ничтожнейшего китайского купца до аудитора, явившегося за советом, как вновь снискать милость разгневанного мандарина. Велью усаживался, развалясь, за стол, воздевал руки, и спадающие вниз просторные рукава обнажали их полноту. Тогда он делался красноречив и открывал секрет, какими путями может быть завоевано благорасположение гневливца. Прокуратора безмерно раздражала подобная практика, которую он полагал унизительной для королевской власти.
Однажды, когда Велью подарил роскошное свадебное приданое бедному цветному, прокуратор обвинил его в щедрости по отношению к желтокожим и в недостаточной готовности идти на жертвы для отечества.
– Если бы вы свои сокровища отдали армии, Макао давно стал бы независимым, свободным от этих унизительных мер, ваша торговля сделалась бы вольной, ибо, вполне возможно, мы подчинили бы себе весь Кантон, и не только его. – Глаза старого рубаки сверкали. – Ведь завоевал же Александр весь мир с небольшим войском?
Велью, рассмеявшись, положил руку на карту. Он указал на крапинку в Поднебесной и на пятно где-то в отдалении.
– Это мы.
И, проведя ладонью почти по всей Азии:
– Это они. Три века тому назад Чингиз-хан явился, чтобы захватить всю Европу. Она была беззащитна, но он пренебрег ею. И оказался прав. Несколько замков баронов-разбойников
[24] и горстка враждующих городов, разве это трофей? А вы хотите с парой отрядов выступить против величайшей в мире империи? И для этого я должен расстаться с моим добром? Ну уж нет.
Кампуш отбыл в ярости, намереваясь подать на него жалобу. Но ему не удалось сформулировать обвинение, не выставив при этом на посмешище самого себя, так что задуманное осталось неисполненным.
И вот нынешней ночью Велью предстояло сделаться членом Сената. Никто не явился к нему с пожеланиями удачи. Внушающий страх и уважение в публичной жизни, избегаемый в компаниях, он был одинок в своих четырех стенах. Его молчаливое семейство состояло из двоих вольноотпущенных малайцев и девушки, подаренной ему мандарином. Он окружил себя бронзовыми статуями, фарфором и лаковыми ширмами, которые в те времена считались у белых никчемными и уродливыми. С воспоминаниями он обращался точно отец со своим многочисленным потомством: они являлись к нему по вечерам, чтобы развеселить его или заставить мрачно уставиться перед собой. Эти, последние, нередко возвращались к нему: много лет назад влачил у него остаток дней некий престарелый апостол
[25], двенадцать лет проработавший в Шаньси и обративший в веру огромное количество людей, в том числе из высших кругов, и даже литераторов. В конце концов он захотел подточить и последний оплот язычества: культ предков.
Вскоре он заметил растущее против него недовольств, даже среди близких друзей. В то же время поступило распоряжение из Пекина: никакой иной орден, кроме иезуитского, более не имеет права находиться в пределах страны. Вечером, проходя мимо храма, он был схвачен, препровожден на испанское судно и, умирающий, высажен в Макао. Доминиканцев в то время в городе еще не было, иезуиты рассматривали их усердие как пагубу миссии. У него имелось для Велью рекомендательное письмо от влиятельного лица, но оно было утеряно. Велью, хоть и смилостивился над ним, по вечерам до глубокой ночи изматывал его бесконечными беседами. И всё же иезуит умело скрывал свое истощение. Однажды они заговорили о смерти. Велью открылся ему, что желал бы заранее знать свой час. «Я должен приготовиться, уладить дела, разделить состояние и настроить мысли на лучшие охранные грамоты для другой страны, на Бхагавад Гита, на проповеди Конфуция».
Старик-миссионер, печально глядя на него, осудил его за это заблуждение.
– Ты узнаешь приближение смерти. Когда вино покажется тебе горше желчи и кислее поски
[26], – твой конец близок. И тогда тебе останется единственное утешение: Евангелие. Всё остальное – пустое, языческое созерцание.
Велью вознамерился было указать на превосходство индусского евангелия, как вдруг услыхал покашливание. Он оглянулся: в дверях стоял комендант форта. Велью не ожидал его, но сказал, что ему доложили о приходе коменданта, и завел разговор о доставке продуктов для гарнизона. Он занялся делами; святой отец в это время скрылся. Ночью Велью со страхом обдумывал исполнение своего желания; утром он хотел было попросить об отмене, но священник минувшей ночью умер, – силы его были давно подорваны пытками и лишениями, а также, вероятно, ночными беседами, во время которых ему приходилось стойко защищать свою веру от широкомасштабных нападок Велью, сражавшегося при помощи цитат из всей восточной философии.
II
Ронкилью не мог дождаться вечера. Со стен цитадели он непрерывно рассматривал в бинокль дом. В наступающих сумерках он увидел, что Прокуратор вышел из дома; он подождал еще полчаса и затем отправился в путь. На Руа ди Бон Жизуш
[27] он привязал лошадь в каком-то заброшенном саду и отправился далее пешком.
Задние ворота были открыты. Из мягкого вечернего света он ступил в зябкие сумерки; густо заросший и чуть одичавший сад был полон теней, между стенами и деревьями царила совершенная тьма. После коротких поисков он обнаружил узкую тропинку, ведшую к задней стороне дома, казавшегося тихим и покинутым, – большинство окон было закрыто, кроме трех в комнате доны Пилар на третьем этаже.
