Или ты его, или он тебя.
Битва – та же охота; неизвестно, каков будет конец. То ли ты одолеешь, то ли тебя одолеют.
Сколько сил осталось у змея – неизвестно. Сколько осталось у тебя – тоже неизвестно. Наслаждение в том и заключается, что ты не знаешь ничего, Коловрат несёт тебя по кругу, и ты держишься за оружие, как за ось мирового колеса. Отпустишь рукоять – и тебя снесёт с круга, выкинет прочь, туда, где сидят за длинным, скатертью покрытым, уставленным яствами столом твои отцы и деды, твои щуры, – они тебя ждут, они машут руками: давай, присоединяйся, Ванька Ремень, заждались уже, – но ты за стол отцов не торопишься, потому что туда всегда успеешь, а хочется ещё пожить.
Вроде ты давно мёртвый, и видел смерть во множестве обличий, давно всё решено, и если сегодня уцелел – то завтра всё равно ляжешь. Все полегли, и ты тоже ляжешь, присоединишься к большинству.
Но ещё пожить – хочется, страсть как хочется.
Змей трясётся и сильно дёргает хвостом.
Он изгибает спину и харкает старыми переваренными костями; от тухлого смрада вы все разбегаетесь, как от огня.
Начинает темнеть.
Ты с трудом поднимаешь дубину.
Гадина сильно пострадала от ударов, но не успокаивается.
Если ей достаётся особенно сильно и больно – меж ноздрей, например, – она не только воет и хрипит, но и издаёт свист на таком пределе слуха, что у тебя кружится голова.
Ты два раза хорошо попадаешь ей по здоровому глазу, по чешуйчатым набухшим векам; она затихает надолго; переводя дух, ты смотришь, ждёшь, – неужели угомонилась? Гадина недвижима; её ноздри, обычно раздутые, вдруг захлопываются; Марья осторожно приближается сбоку, держа в руке глиняную посудинку; вы подходите ближе на шаг, на два; тычете дубинами в губу – ничего не происходит.
Осмелев, ты ещё подшагиваешь; по губе змея обильно течёт тот самый, нужный вам яд, мутная жёлтая слюна, в хлопьях более густой и тёмной пены, наподобие лошадиной; слюны много, хватит не на малую посудинку – на колодезную бадью. Слюна вытекает, пропадая просто так, впитываясь в изрытую когтями вонючую землю, – ты смотришь с сожалением, выдёргиваешь посудинку из пальцев Марьи, подходишь вплотную и пытаешься сунуть змею в зубы.
Но вдруг его глаз открывается, и огромный коричневый клинообразный зрачок смотрит на тебя, и пасть мгновенно, с рёвом горла, распахивается, обнажая все три ряда зубов, передние из которых – вдвое больше медвежьих клыков.
Успеваешь выдернуть руку за малый миг до того, как звонко щёлкают кривые челюсти.
Отскакиваешь, падаешь; кулак с посудинкой прижал к себе: не разбить чтоб.
Змей пытается реветь, пронзает когтями землю.
Земля под ним пропитана его мочой и калом, она горячо дымится и издаёт чудовищный запах.
Встаёшь; посудинка цела; сам цел тоже; Марья смотрит виновато; Тороп хрипло кричит: «Хэй, хэй!» – и машет огнём перед мордой твари, отвлекая её внимание; тварь шипит и выкидывает голый язык.
Нужно думать, что делать дальше.
Тварь не успокоена. Добыть яд пока невозможно.
И, наверное, девка не сможет попасть в птичий город.
Ты воевода этого отряда – тебе пора прекратить бой и увести людей.
Очевидно, что противник сегодня слишком силён; его не одолеть.
Под вечер холод усиливается; новые громады напитанного влагой воздуха перетекают через ближние горы, и этот воздух вроде бы ещё не студёный, но от сырости его – мёрзнут пальцы.
Осень приближается; она уже здесь.
Тяжёлая роса падает на траву задолго до наступления темноты.
Я знаю: там, за горами, есть ледяные берега морей, и тёплое течение, идущее с севера. Оно приносит льды и туманы. С ним приходят неисчислимые косяки жирных морских рыб. Эти косяки столь изобильны и огромны, что ни один народ севера не остаётся без добычи. Благополучие и покой воцаряются на берегах студёных морей.
Я знаю: в это самое время на юге, в пяти тысячах вёрст от ледяного туманного берега, кочевники угоняют свои стада с выеденных, пустых пастбищ.
Молодняк уже поднят и выкормлен.
Главы родов, степные каганы, возвращаются на свои зимние стоянки, в логи, в низины, в балки, где не так свищут ветры.
Степные народы наслаждаются кобыльим, овечьим и козьим молоком; это время довольства, это многие долгие и счастливые дни сытости.
Скоро накатит с севера зима, накроет мир снеговыми валами.
Скоро, скоро всё поглотит равнодушный лёд.
Но пока все сыты, и у каждого бедняка на столе хлеб, и дети растут.
Об этом думаешь, отковыляв на тридцать шагов от места боя, в сторону от костра, чтобы не душил дым.
Марья сожгла весь запас смолы, костёр чадит сажей.
Сил совсем нет.
Снимаешь шлем, развязываешь подшлемник, насквозь мокрый.
Волосы слиплись в колтун и стоят дыбом.
Тороп падает рядом, дышит, как зверь. Он не имеет привычки к длительным боям, он измотан напрочь. Конец его дубины измочален.
Солнце садится. Закат мутный, низкие облака, звёзд не видно, только лунное пятно.
Луна сегодня почти готова: завтра будет полная.
Бабка, думаешь ты, всё точно рассчитала.
Наступает ночь.
И ты, и Тороп уже обломали об змея обе дубины, и очень устали, и Марья тоже, и выпили всю воду, и сожгли всю смолу. И ведьмина посудинка – уже вторая по счёту – давно разбита. И нечем поддерживать костерок.
А гадина всё не желает угомониться.
И вот – из дымной пелены появляется мальчишка Потык: его шаги тяжелы и решительны.
Ты ждал, что он вернётся, – но не ждал, что в таком виде.
Он гол по пояс. По ладоням течёт кровь: видимо, только что поднёс требу богу войны.
На его животе и груди, на шее и лице кровью нанесены воинские руны и родовые обережные знаки.
В руке у него кривая степная сабля, проржавевшая до сквозных дыр: подобрал где-то здесь, внутри тына, – углядел, отыскал, извлёк из утоптанной гнилой земли; этой сабле, может быть, пятьдесят или сто лет, её края обламываются и осыпаются ржой прямо у тебя на глазах. Кто был боец, оставивший столь диковинный клинок в нашем северном лесу? Насколько сильно досталось ему от змея, если бросил оружие ценой в многие сотни кун? Погиб ли сразу, пополам перекушенный? Или выжил, был вытащен товарищами? Или сам уполз, оставив всё, что мешало отступлению?
Неизвестно.
Понятно только: правы были те, кто говорил, что за тыном можно разжиться настоящим боевым клинком.
Малой Потык держит саблю остриём вниз, в сильной руке, и по его виду ясно: он решился на смертоубийство.
