Мы направились к старухиному дому. Марью колотило от волнения. Малой Потык шёл впереди неё, готовый защитить; но и он сильно волновался, как волнуются все молодые ребята в ожидании драки.
Когда мы приблизились – посох старухи, оставшийся вонзённым в землю, вдруг запылал, как светоч, и осветил всех нас.
Я впервые видел, как горит голая древняя кость: слишком ярким, нездешним, опасным, синим огнём.
Двое нелюдей, огромных, вооружённых круглыми щитами и длинными копьями, во мгновение ока возникли подле нас. У обоих были узкие лица, полускрытые забралами шлемов, и большие глаза, внимательные и одновременно равнодушные.
В свете синего огня их брони переливались всеми цветами.
Они выглядели так, что каждый мог бы без усилий растерзать нас, всех четверых.
Оба были на две головы выше меня и вдвое шире в плечах, и их длинные руки бугрились жилами и мощным мясом.
Я собрал всю свою храбрость, чтобы подойти ближе.
Один из двоих перегородил мне путь.
Он двигался совершенно бесшумно и очень быстро, – я сумел уловить только слабое текучее движение, из темноты – на свет; одним броском за миг преодолев расстояние в тридцать шагов, он появился прямо передо мной и выставил круглый щит.
Из дома тем временем доносились голоса ведьмы и князя нелюдей; они громко спорили на чужом наречии, звучащем трескуче и сложно.
Я несколько раз уловил знакомое слово «архонтас» и узнал ромейский язык; слово значило «князь».
Что же, подумал я, ведьма не обманула хотя бы в том, что ночной гость действительно был самым главным нелюдем.
Стоящий передо мной охранник не шевелился. Мы тоже стояли недвижно.
Наконец, дверь избухи распахнулась; князь птиц медленно вышел на свет.
Костяной светоч загорелся ярче.
Нелюдь сделал несколько шагов вперёд и остановился. Охранник бесшумно отвалил в сторону.
Князь птиц ничем не походил на птицу. Лицом отдалённо напоминал уроженцев дальнего юга: горбатый нос, скулы углами, сильно выдвинутый подбородок, глаза широко расставленные, чёрные.
Под тяжёлым взглядом этих глаз Потык, стоящий рядом со мной, попятился.
– Кто хочет со мной говорить? – спросил князь птиц.
В голосе было столько могущества, что мой рот наполнился слюной.
– Я хочу.
Нелюдь попытался подавить меня взглядом, но я эти приёмы знал – посмотрел в ответ, не мигая, прямо и спокойно, как только мог.
Потом вежливо поклонился.
А про себя проверил: готов ли умереть? Вот здесь, теперь? На этом пригорке, заросшем лебедой, возле чёрной кривой избы, на глазах у людей, которых едва знал, и нелюдей, которых не знал совсем?
На глазах у девчонки, которую полюбил нечаянно?
Если это мой смертный час – буду ли в обиде на богов? На судьбу? На предков? На того, кто меня убьёт?
И сам себе ответил: да, готов.
Эта смерть будет ничем не хуже любой другой.
Может, не в сверкающей славе, не в честном поединке, на глазах у тысячной дружины.
Но и не в позоре, не ради мелочного выигрыша.
– Меня зовут Иван Ремень, – сказал я, и ещё раз поклонился, но уже не так низко и медленно.
Князь-нелюдь не назвал своего имени.
Я набрал носом воздух, оглянулся на Марью; увы, она не была похожа на воина, пусть и в шлеме, и в доспехе, в мужских штанах; слишком щуплая, слишком тонкая и маленькая.
– Говорят, у тебя есть сын. И он ранен.
– Да, – медленно ответил нелюдь. – Верно.
– Я и есть тот человек, который ранил твоего сына.
Нелюдь оставался недвижим – но глаза выдали изумление.
Я подождал; вот сейчас он кивнёт охране, и в меня воткнутся железные острия.
Но ничего не произошло.
– Это сделали мы, четверо, – продолжал я. – У нас не было злого умысла. Мы приняли твоего сына за вора. Мы ошиблись. Мы хотим загладить вину. Мы дадим виру, или, если хочешь, – ответим кровью.
Князь-нелюдь слушал, не мигая. Только коротко шевелил пальцами левой руки.
Перед лицом возможной гибели мои чувства обострились, и я вдруг проник в сознание этого постороннего, чужого существа, догадался: он всё-таки очень хочет протянуть руку – и раздавить моё горло, но удерживается собственным могучим самообладанием.
– Иван Ремень, – произнёс князь-нелюдь. – Ты, значит, умеешь делать ремни?
– И доспехи, – ответил я. – И шлемы. Любую защиту из кости и кожи.
– Покажи, – попросил нелюдь.
Я снял с пояса ремень. Отвязал ножны с ножом. Протянул.
Нелюдь взял осторожно, поднёс ремень к тёмному лицу, рассмотрел, щурясь.
Старик, подумал я, глаза не видят; нелюди, значит, тоже слабеют зрением, когда подходят их годы.
– Бычья кожа? – спросил он.
– Да, – сказал я. – Сам резал, сам мял и дубил.
– Работаешь медным ножом?
– Бронзовым.
Нелюдь погладил ремённую пряжку узловатыми, длинными пальцами, попробовал острым жёлтым ногтем. Ногти показались мне чрезмерно длинными, но всё же обычными, человеческими.
– Тоже медь?
– Да, – сказал я.
– Где берёшь медь?
– В походе добыл, – сказал я. – Снял шейную цепь с убитого хазарина. Отдал кузнецу, он перековал в пряжку. У нас в долине своей меди нет. И железа тоже. Всё привозное.
– Дорого стоит?
– Очень дорого.
Нелюдь швырнул ремень мне под ноги.
– Ты врёшь, – сказал он. – Моего сына ранили железными лезвиями. Не медными и не бронзовыми. И это случилось далеко отсюда.
– Правильно, – сказал я. – Это было три года назад. Мы нанялись в охрану к резанскому князю. У нас были боевые железные ножи. Потом срок договора вышел. Мы продали ножи и вернулись домой. Здесь, в долине, никто ни с кем не воюет. В железных ножах нет необходимости.
Нелюдь помедлил.
– И чего же ты хочешь, мастер ремней?
– Повиниться, – сказал я. – Перед тобой, и перед твоим сыном. Иначе наши боги отвернутся от нас. Ты перенесёшь нас в свой город. Всех четверых. Мы преклонимся перед твоим сыном. Мы вознесём мольбы богам. Мы уплатим виру – бронзой, медью, мехами, мясом, зерном или костью. Или – своей кровью. Так требует наш обычай. И ещё – мы привезём лекарство. Змееву слюну. Мы повинимся перед твоим сыном, а потом вылечим его. Мы загладим вину, которую причинили. Так будет восстановлен лад и ряд. Вот зачем мы пришли к тебе, великий князь птиц. Если хочешь, мы преклоним колени здесь. Но лад не будет восстановлен, если мы не повинимся перед твоим сыном лично. Мы готовы отправиться в путь немедленно. Мы заранее согласны на все твои условия.
