Кости повсюду: торчащие полукругом рёбра, порушенные хребты, лопнувшие черепа с продавленными глазницами и кривыми зубами.
За две сотни лет Горын сожрал целый звериный народ, без счёта лосей, кабанов, оленей, собак, волков и медведей.
Повсюду – изглоданные останки, лоскуты лохматой кожи, шматы тухлой плоти, сожранной могильными червями, и большие кучи окаменевшего змеева кала.
И то, и другое, и третье вдавлено в землю, втоптано, вмято, измусолено, обломано, разгрызено на множество частей, сожрано, переварено и изблёвано.
Змея не вижу и не слышу: то ли он совсем плохой, и не может ответить на угрозу даже криком, то ли, что хуже, – сидит отай за кругом света, во мраке, и ждёт, когда я повернусь к нему спиной – и тогда прыгнет и ударит, разорвёт.
Но ничего не происходит.
Я кричу, так громко, как только могу:
– А-а-а!!!
И подкидываю огни в небо.
Это помогает; гад отвечает мне, хрипит и стонет; я немедленно иду на звук.
Внутри тына – примерно двести пятьдесят шагов от края до края, и найти гада – всегда найдёшь.
Главное – чтобы он не нашёл тебя первым.
Ночью он выглядит просто как маленький холм, поросший чахлыми кустами; способность нежити сливаться с лесом достойна всякого восхищения. Определить, где голова, где хвост, можно только одним способом.
Я вытаскиваю из земли кусок великаньего бивня и швыряю, целясь в бок.
Гад вздрагивает крупно, сильно, и снова хрипит, исторгая из пасти волну горячего смрада.
Я захожу со стороны головы.
Теперь мне надо понять, насколько он силён. Это самое трудное и самое опасное.
Будь я змеем, подыхающим от старости или болезни, изнемогающим, стенающим, – я бы восстал, если бы мне сунули в нос огонь. Я бы в любом случае нашёл силы прыгнуть и убить.
Если гад теперь не прыгнет и не убьёт меня – значит, он действительно ослабел.
Я кидаю один светоч ему в морду, а второй поднимаю выше, чтоб увидеть начало его возможной атаки и вовремя отскочить.
Огонь ударяется в его ноздрю, – змей рвётся всем телом, его обломанные когти крепко и глубоко полосуют землю, и показывается длинный раздвоенный язык, отвратительно голый, скользкий.
Попасть дубиной по языку считается большой удачей: но теперь я не хочу его бить.
Моё дело – разведать.
Гад неподвижен.
Судя по всему, он продолжает терять силы.
Но я очень осторожен. Я не поворачиваюсь к нему спиной, не отвожу взгляда.
Все резоны насчёт того, что змей слаб и болен, могут быть ошибкой. На самом деле ни один человек в долине, включая самых старых и умных ведунов и самых рассудительных волхвов, не знает, почему змей упал в наш лес, и что за этим последует завтра, или через десять лет, или через пятьдесят.
Больной или здоровый, помирает ли он или копит силы, чтобы переродиться и восстать, – на самом деле это никому не известно.
Многие умники в нашем народе, в основном воины, повидавшие мир и обученные рунам и буквицам, считают, что на самом деле гад отнюдь не подыхает и ничем не заболел: на самом деле это не змей, а змеева мать, самка. И то, что мы принимаем за болезнь и бессилие, – есть предродовые муки.
Однажды самка отложит яйца, родит детёнышей, выпестует – и улетит. Детёныши её, скорее всего, сожрут всё, что найдут вокруг себя, а потом улетят тоже.
Другие умные головы долины в своих размышлениях идут дальше и полагают, что змей, действительно, слабеет – но не для того, чтоб умереть, а чтоб окуклиться, и далее переродиться в нового бога, в огромную бабочку, которая закроет весь мир своими радужными крылами, и тогда наступит вечное благоденствие.
Есть и третьи, из числа молодых волхвов, парней чуть постарше, чем мой нынешний боевой товарищ Потык, – эти уверены, что смрадного гада не только можно, но и нужно умертвить, и не просто так, а миром. Собраться всему народу в единую лаву, включая стариков и детей, сойтись единожды в цельную общность, в непобедимую тысячную громаду – и убить змея всем купно. И чтоб каждый нанёс свой удар, и собственноручно пролил древнюю кровь.
А потом – съесть его, Горына. Разделать по всем правилам на горячие куски, на позвонки, на малые косточки – и употребить в пищу.
Чтобы, опять же, причастился каждый, и стар, и млад.
И так перенять породу змея в свою, и слиться со змеевой кровью, и самим стать змеями.
Много сомнений, много самых странных и бредовых идей рождает этот древний гад, много споров вызывает его дальнейшая судьба.
Я смотрю на него.
Он лежит на боку.
Брошенный мною огонь сначала застрял меж рогов на его морде, затем упал под его скулу и теперь догорает; но гад этого не чувствует. Его морда вся защищена шипастыми роговыми пластинами, каждая толщиной в две ладони, – на вид они непробиваемы никаким оружием.
Горын молчит, лежит, длинно и тяжело дышит: под челюстью сходится и расходится, тяжко подрагивая, объёмный чешуйчатый зоб.
Потом он рычит.
Такого низкого звука нигде не услышишь. Даже матёрые туры так не умеют.
Я решаю, что дело закончено: разведка сделана, пора уходить.
Я поворачиваюсь и бегу назад: туда, откуда пришёл.
Повторяю: все мнения о том, что смертоносная тварь стара и слаба, могут быть ошибкой.
Вчера он еле ползал – а сегодня разорвёт тебя пополам; и никто не удивится.
С обратной стороны тына с брёвен свисают многочисленные верёвки: лыковые, конопляные, льняные, кожаные; иногда это целые сети из узлов и петель – лезь и не зевай. Много сотен мужиков постаралось, увязывая эти петли; я переваливаю через верх – и спрыгиваю в бездонные крапивно-малинные заросли.
Те, кто думают, что воинское дело сопряжено с великой славой, пусть представят себе этот прыжок в обжигающие, сырые колючие крапивные стебли высотой в два человеческих роста.
Безжалостные объятия мёртвого леса не менее страшны, чем удар змеевой лапы.
Я выхватываю топор и дубину, и обеими руками пробиваю себе дорогу на свет. Выхожу к помосту, к костру.
Маленький отряд меня ждёт, я смотрю в лица, вымазанные требной кровью, и у меня на миг перехватывает дыхание.
Не надо им туда, за тын, думаю я. Не надо лезть к змею в пасть. Оттого нежить и зовётся нежитью, что видеть её людям нежелательно – она существует в одном кругу, в одном поселенном пузыре, а люди – в другом, и эти пузыри не должны пересекаться.
Мальчишка Потык пусть волхвует.
Тороп пусть сидит возле жены.
А Марья – с ней сложней.
Для начала ей хорошо бы всё рассказать. Жаль, что нельзя.
