В первые десятилетия гад иногда буянил, бился в ограду и грыз её, многие брёвна выбил, и на место старых были вделаны новые, отличающиеся по цвету и размеру.
Весь старый лес на тридцать шагов с внешней стороны от тына был сплошь сведён под корень, выбит и вырублен предыдущими поколениями мужиков; но со временем зарос подлеском, малиновым, ореховым кустом и берёзами.
В прошлые времена, когда змей был сильнее и кричал чаще, мужикам, приходящим сюда, вменялось в обязанность не только успокоение самого гада, но и расчистка подлеска вокруг тына. Змей орал громко и много, мужики приходили по семь раз за лето и осень, и полностью вышибали топорами весь поднявшийся молодняк, а потом сжигали его.
Но прошли годы, змей успокоился, а мужики обленились.
Теперь вокруг тына вправо и влево простиралась лысина, ещё хранившая следы множества огромных кострищ. Сквозь горы углей, оставшихся от сожжённых стволов, проросли новые стволы, главным образом опять берёзы: непобедимые и самые стойкие деревья нашего мира. Меж берёзами кое-где бушевали кусты крапивы, а меж крапивой и среди неё – дыбилась малина, повсюду раскинувшая длиннейшие колючие плети, связавшая крапивные стволы в единую, непроходимую живую стену.
Какое-то время мы стояли и молча смотрели на чёрную, древнюю преграду.
Малой Потык первым нарушил молчание.
– А ворота где? – спросил он.
– Нет ворот, – ответил я. – Сплошная стена кругом.
– А как заходить?
– Перепрыгивать, – сказал я. – Тут рядом есть помост. С помоста разбегаешься – и сигаешь.
Потык шмыгнул носом и уточнил:
– А обратно?
– Обратно, – сказал я, – придётся перелезать. Там везде есть верёвки с петлями. Но ты не волнуйся. Сам не заметишь, как перелезешь.
Потык покосился на девку Марью и прогудел:
– Ясно.
Девка смотрела на тын с неопределённым выражением – спокойно, с интересом, но и немного разочарованно.
Вереница огромных столбов – заваливающихся то внутрь, то наружу, чёрных, обомшелых, тоскливых, – явно не выглядела как дорога в Вертоград, в небесное обиталище народа птицечеловеков.
По взгляду, по движениям рук было видно: Марья недовольна, разочарована.
Девка явно понимала, что путь уводит её в сторону.
– Ладно, – сказал я. – Слушайте вы, все. Я здесь уже был, а вы – нет. Теперь запоминайте. Змей – хищник, тварь ночная. Днём – спит. И даже когда орёт днём – это он во сне орёт. А просыпается – ночью. И бить его надо начинать тоже ночью, чтоб он соображал и запомнил. Иначе толку не будет. Чтоб ему стало хуже, надо зажечь большой костёр и от него – светочи; чем больше, тем лучше. Огня он не любит и боится. Бить надо всю ночь, а потом ещё весь день. А теперь – вот, берите мой топор, валите деревья и готовьте кострище.
– Дайте топор мне, – сказала Марья.
– Ты не лезь, – сказал я.
– Да, – добавил Потык. – Это мужское дело.
– За огнём следить будешь, – сказал Тороп.
– Хорошо, – сказала Марья. – Как скажете. Только я всё равно не понимаю. Почему его просто не убить?
– За что? – спросил Потык.
– Ну… Он орёт. Мешает вам жить.
Потык улыбнулся с превосходством.
– Ну и что? – спросил он. – У меня сосед как браги напьётся – тоже орёт. Не убивать же его.
– Сосед, – возразила Марья, – это человек. А змей – это нежить.
– Почему нежить? – возразил Потык. – Просто зверь, тварина. Ящерица, только большая. От человека мало отличается. Так же жрёт, так же спит. Зачем убивать?
Марья покачала головой.
– Он ваших детей пугает.
– Хватит болтать, – сказал я. – Ещё будет время. Пойдёмте, надо найти помост.
Мои спутники нестройно вздохнули: устали слишком. Чтоб поднять их дух, я поднял руки к небу и закричал:
– Горын за тыном!
– Горын за тыном! – повторили, надсаживаясь, Тороп и Потык.
А девка-бродяжка не повторила: ей незнаком был боевой клич воинов межгорья.
Остаток светлого дня мы потратили, вышибая дубинами просеки в крапивно-малинных дебрях.
Сначала отыскали помост: древнее, скрипящее под собственным весом сооружение из длинных, частично сгнивших жердин, увязанных меж собой кореньями и травяными косицами; одним концом помост упирался в землю, другим – нависал над краем тына.
По помосту можно было разбежаться вволю – да и сигануть на ту сторону, в змеевы владения.
Мы расчистили пятак у нижнего края помоста и там зажгли первый костёр и разбили стан: разоблоклись, расстелились, развесили сушиться обмотки.
Ещё два костра сложили в пятидесяти шагах на запад и на таком же расстоянии – на восход, но до темноты зажигать повременили.
На обустройство стоянки и на раскладывание кострищ ушёл весь вечер.
Всё это время змей никак не показывал своего присутствия, лишь один раз коротко, тяжко захрипел; полетел над верхушками деревьев гулкий позык; как будто усилился смрад, но спустя время его выдуло ветром.
Мы к тому времени уже сидели у костра, готовили оружие и отдыхали.
По старой воинской привычке я прислушивался – не дышит ли в окрестностях какой зверь, или разумный враг, не подкрался ли кто, подманенный светом костра, – но ничего не происходило в округе, ни тур, ни медведь, ни кабан не подошёл поглядеть на незваных гостей. Только два или три раза огромные луни бесшумно пролетали над нами, сверкая жёлтыми глазами и угрожающе ухая – пытались прогнать чужих со своей земли; но чужие не уходили.
Иногда мне казалось, что змей не спит, а только прикидывается, на самом деле – подкрался и замер, сокрытый за чёрной оградой, и разнюхивает, или даже наблюдает через дыру, нам неизвестную, – примериваясь напрыгнуть и убить.
Но я гнал от себя наваждение. Вся долина знала, что змей совсем плох, что силы его кончились, и дальше тына ему хода нет и уже не будет.
Марья не имела оружия, в сборах не участвовала, смотрела то в огонь, то на Потыка.
Под вечер в молодом парне разыгралась кровь, он не сводил глаз с девки и устроился точить нож таким образом, чтобы в свете костра его было хорошо видно.
Тороп, наоборот, изнемог полностью, заскучал, и как лёг, голыми ногами к огню, так и заснул. Вот женатая жизнь: человек привыкает есть в одно и то же время, ходить одними и теми же путями, из дома в катух, из катуха к озеру, от озера на поляну, а там и обед, а после обеда по хозяйству пройтись, изгородь поправить, – а тут и вечер, и опять поешь, и мёда выпьешь, или пива, а тут и женщина тёплая, а на ночь можно ещё что-то в рот забросить, и вот, через три года такого удовольствия, ноги уже не несут тебя за сто вёрст киселя хлебать; ломит пояс, вяжет загривок, саднит плечи дорожная поклажа.
