– Говорят, там не только кости, – сказал Потык. – Ещё оружие лежит всякое, брошенное.
– Есть оружие, – сказал я. – Только всё старое. Негодное. И вдобавок в землю втоптано. Змей-то на одном месте не сидит, он кругами ползает.
Из щели под дверью избы показался свет: внутри зажгли лучины.
– Если что, – сказал Тороп, – у меня орехи есть. И мёд. Хотите?
– Прибереги, – ответил я. – Неизвестно, сколько мы у тына просидим. Может, за один день не управимся.
Оба моих товарища явно изнывали от голода: обычные мирные мужики, не привыкшие к походам.
А я множество раз ходил в дальние походы и умел ничего не есть по три дня кряду.
И я знал, что послезавтра, когда мы все вернёмся по домам, румяные скулы малого Потыка чуть обострятся, и шея усохнет.
Только поход делает мужа из мальчика.
Но вот – открылась, наконец, дверь, и Марья вышла снова.
Молча приблизилась и протянула Торопу свежий каравай, завёрнутый в тряпицу.
Бородатый осанистый Тороп выглядел старше меня и тем более Потыка – девка приняла его за старшего.
Мы так обрадовались, что забыли поблагодарить; что-то пробормотали, вдыхая ноздрями хлебный дух, и молча стали есть.
Марья не ушла: устроилась у огня, подогнув под себя ноги.
Тороп ломанул добрый кусок и протянул ей – она помотала головой.
В свете костра она казалась старше и печальнее.
– Вот это хлеб, – сказал Потык с полным ртом. – Давно такого не ел.
– Ещё бы, – сказал Тороп. – Старухиной закваске двести лет. Все знают, что у неё лучший хлеб.
Я полез в свой чувал, достать флягу с водой; пальцы наткнулись на холодный металл. Я вспомнил, извлёк найденные на берегу озера башмаки с железными подошвами.
Положил перед Марьей.
– Твои?
Марья посмотрела без выражения, не притронулась.
– Были мои, – ответила тихо. – Теперь не нужны. Сносились. И посох стёрся.
Я вынул и показал железный пест.
– Это был посох?
Она кивнула. И показала руками сажень длины.
– Вот такой.
– И он стёрся?
– Да.
– Сколько лет тебе?
– Пятнадцать.
– Что привело тебя в наши края?
– Я ищу жениха.
– Как его имя?
– Финист.
– Кто он такой?
– Оборотень.
Тороп перестал жевать.
– Оборотень?
– Да, – сказала Марья. – Ещё говорят – нелюдь. Птицечеловек.
Мы молча переглянулись. Я удивился, а малой Потык и Тороп и вовсе окаменели от изумления.
– В твоей земле оборотни женятся на обычных девках?
– В моей, – ответила Марья, – не женятся. Но я ищу его землю. Он сказал – я найду, когда изношу железные сапоги. Вот: износила. Получается, он где-то здесь.
– Значит, – спросил я, – ты пришла не к ведьме?
– Нет, – ответила Марья. – Я и не знала, что тут живёт какая-то ведьма. Пришла, потому что люди подсказали. Все говорят, что в долине за перевалом полно всякой нежити.
Тороп улыбнулся и ловко вынул крошки из бороды.
– Это да, – сказал он. – Чего-чего, а этого достаточно.
– У нас даже змей есть, – гордо добавил Потык. – Слышала, как орёт?
– Слышала, – сказала Марья. – Только мне к змею не нужно. Мне нужно в город птиц. Он парит в небе. Может, прямо над нами.
И показала взглядом в небо.
А небо меж тем обрело цвет старого войлока, исчезли и звёзды, и луна, потянуло прохладным ветром – собирался дождь.
– Спроси старуху, – сказал я Марье. – Она известная ведьма. Влиятельная. К ней отовсюду за советом идут.
– А вы? – сказала девка, переводя взгляд с меня на Торопа и Потыка. – Вы здесь тоже – за советом?
– Какой совет? – небрежно ответил малой Потык; после доброй краюхи тёплого хлеба, съеденной в пять укусов, его явно развезло. – Зачем нам советы? Мы на змея идём. Бить его будем. Общинная повинность. У вас что, такого нет?
– У нас змеи не живут, – ответила Марья. – Иногда кости находим, или старые яйца. Но живых давно нет, повывелись.
Потык сел прямее и состроил надменную гримасу.
– А у нас есть. Говорят, последний.
– И зачем его бить? – спросила Марья.
– А он орёт, – сказал Потык. – Есть хочет. На зиму засыпает, как лягушка, а весной оклемается – и кричит. На рассвете и на закате. А в плохие дни – с утра до ночи. Он старый. Летать, ходить уже не может: только ползает и стонет. Каждый год из восьми деревень по жребию выбирают три деревни, а в этих трёх деревнях, опять же по жребию, выбирают добровольцев. Они идут в лес и стращают змея до полусмерти. Тогда он замолкает. Иногда – на всё лето, иногда – на половину лета. Бывает, что мужики ходят по четыре раза в год. А бывает, что за всю весну он ни разу не заорёт, и тогда люди собирают ему жратву: дохлых собак, несколько куриц, или больную козу, или старую кобылу даже. Собирают харч, относят и подкармливают.
– Зачем? – спросила Марья.
– Чтоб не подох.
– Ну и пусть подохнет.
– Нельзя, – сказал я. – Он не должен подохнуть.
– Не понимаю, – сказала Марья. – Зачем он нужен?
– Во-первых, – ответит Потык, – он – последний. Нигде в округе уже много столетий змеев нет. Боги стёрли их с лица земли. Наш – единственный. Жалко его. Он и так старый.
– Понятно, – сказала Марья. – Он орёт, а вам его жалко.
– Да, – сказал я. – Именно.
– А во-вторых?
– А во-вторых, – сказал Тороп, – есть наказ волхвов и старшин. И по этому наказу змея нельзя умерщвлять насильственно. Надо ждать, пока сам подохнет. А если не подыхает, дальше тянет – стало быть, так угодно богам.
Марья слушала внимательно, не шевелясь, как будто всё сказанное прямо касалось её судьбы.
– Расскажите, – попросила она. – Про наказ.
– Нельзя, – ответил я. – Это тайна. Чужакам знать нельзя.
Мы замолчали.
Тороп, женатый обстоятельный мужчина, ел медленней всех, хлебную корку посасывал, дочиста вытягивая дёснами сласть; по нему было видно, что человек пребывает на высокой ступени жизненного пути. Тороп был осторожный, он больше молчал, он берёг свою рубаху, он не суетился и не жаловался. Он мне нравился.
Малой Потык сжевал свою долю быстрей остальных, явно – не наелся и взял бы добавки, но вида не подавал.
