В дальних походах я видел на чужих воинах брони и доспехи, доставшиеся в наследство от прапрадедов, но сохранившиеся так, будто были связаны вчера. Кожа, как все вы знаете, не гниёт.
По мере того, как расширялась каста воинов, увеличивалась и нужда в боевых доспехах. Броня отличала воина от прочих, и каждый воин хотел иметь свою броню, сделанную по собственному разумению, не похожую на остальные. Поэтому не бывает двух одинаковых броней, каждая чем-то отличается от другой, даже если собрана одним умельцем: один просит наплечники пошире, другой вместо шнуров желает иметь лямки с медными или костяными пряжками, третий желает шлем с забралом, и чтоб на забрале была выжжена раскалённой иглой зверская морда.
Каждый мальчишка в пять лет начинает рисовать свой доспех, царапая ножичком по берестяной глади. А в двенадцать идёт наниматься к князю. И если князь его наймёт и выдаст задаток – такой парень сразу бежит к оружейнику и заказывает ему кожаную броню с нагрудником и наплечниками, придуманную в пять лет, в восемь – усовершенствованную. Взлелеянную, вымечтанную.
Смотри на мою броню: видишь? Полторы тысячи одинаковых кожаных пластин.
Гляди: она переливается, как вода.
Ничего лучше нельзя придумать.
Но я придумал.
Теперь смотри вот сюда.
Эта броня ещё лучше. Она крепче железной. Это связано из очень маленьких пластин, каждая размером с ноготь. В каждой пластине восемь дырок, пробитых железным шилом. Эта броня гнётся во все стороны, а вдобавок выглядит страшно, как кожа древнего великана. Это лучшая броня из всех, какие бывают.
Про цену я ничего говорить не буду. Я не торговец, я не умею. Я объясню, как это выглядит с моей стороны.
За год я могу сделать пять полных броней, включая панасырь, шлем и щит.
Кожаные делаются быстрее, костяные – гораздо медленней.
За жизнь я могу сделать от семидесяти до ста полных броней. Можно и больше – но я не знаю, когда мои глаза ослабнут. Доспешные умельцы часто работают при свете лучины или костра, и обычно к тридцати годам зрение их портится.
То есть, каждая броня, каждая большая работа для меня особенная: мне суждено связать сотню щитов, и сотню шлемов, и сотню нагрудников, и две сотни наплечников.
Думаете, это много?
Это ничего.
Я знаю, что шлем, который я сделал вчера, – девятнадцатый по счёту, и мне осталось ещё примерно восемьдесят шлемов, если проживу полную жизнь, если не помру от болезни или не убьют.
Выходит, что каждая моя работа – штучная, особенная.
Половина моих шлемов и щитов будет утоплена в морях, озёрах и реках, а другая половина, в виде рассохшихся, разрубленных реликвий, осядет в дедовских сундуках: раз в год, в середине весны, в день начала ледохода, по старому обычаю, дед достанет шлем, выйдет на воздух, сядет на лавку у двери, вытянет голые синие ноги и будет мазать шлем бараньим салом.
А тебе будет десять лет, и ты захочешь крикнуть: дед, ты слишком редко достаёшь из сундука свой шлем! Его надо смазывать не раз в год, а каждый месяц! За оружием нужно ухаживать, дед!
А дед ничего не ответит, закончит мазать и даст тебе померить, и ты удивишься, какой он твёрдый изнутри, этот шлем, и поймёшь, что он тебе пока велик.
Нынешнее лето беспокойное. Жаркое, дождливое и ветреное.
Ещё не было солнцестояния, а уже прошли две сильные бури. В моей деревне вывалило с корнем несколько яблонь и снесло крышу у вдовы мукомола.
Нашу прежнюю родину – зелёную долину – со всех сторон окружали горы. В тёплое время года часто шли дожди и гремели грозы, но бурь и сильных ветров не было.
Старики говорили, что в духоте и сырости змей чувствовал себя лучше, кричал громче и чаще.
Да, я перейду уже к главному, к рассказу про змея – ведь я собрал вас всех не для того, чтобы похвалиться своими бронями и доспехами.
Когда-то очень давно, во времена наших пращуров, змеи владели землёй. Мир был сырым, жестоким и душным, таяли тысячелетние льды, жар Ярила нагревал почву, и змеиный род, изойдя из хладной тьмы, расплодился до бесчисленного количества.
Говорят, были змеи крылатые, плавающие, ползающие и бегающие, а также подземные; всех размеров и телесных укладов.
Говорят, боги не хотели создавать змей, а хотели создать людей. Но змеи сами возникли: были рождены от безглазых земляных червей. И пока боги думали, как быть, – потомство червей размножилось и унаследовало средний мир на много тысяч лет.
Каков был возраст нашего змея – никто не знал. Но все понимали: тварь была очень старая. Считай, полумёртвая.
Обычно змей кричал два раза, на рассвете и на закате, но мог заорать и в течение дня.
Его крик разносился до самых окраин долины, его слышали во всех восьми деревнях.
От его крика люди впадали в тоску и тревогу, дети плакали и по ночам плохо спали, а у женщин скисала еда в горшках.
Но мне всё равно нравились и те наши душные, комариные теплыни, и запах пересохших мхов, и свист стрижей над реками.
Хорошие были времена. Хорошая была долина. И крики гада, доносящиеся издалека, почти не портили удовольствия от жизни.
Всегда есть что-то, что мешает насладиться солнцем, сытостью, девичьими песнями.
Всегда есть какая-то тварь, изнывающая, пока обычные люди ищут своего обычного благополучия.
Конечно, все мы ненавидели этого гада и ждали, когда он подохнет и перестанет орать.
Но он не подыхал.
Разума он не имел. Точно известно. Змей ничего не понимал: это был бессловесный, безумный, безжалостный узел из мяса и костей.
И когда весенним вечером он исторгал длинный надсадный вой – дети, подросшие за зиму, спрашивали у взрослых:
– А кто это кричит?
Взрослые отвечали:
– Это Горын за тыном.
2.
В тот день было особенно душно, и я радовался, что моя броня хорошо впитывает пот и не даёт сопреть голому телу.
Со мной шли двое: из деревни Сидоры – один, и из деревни Уголья – второй.
Первого, сидорова, звали Тороп. А другого, угольева, звали Потык.
Тороп из Сидоров был длинный, молчаливый мужик, взрослый, лет восемнадцать или девятнадцать, при усах и бороде.
А Потык из Уголий едва справил двенадцатилетие, борода у него не росла ещё; его впервые допустили к жребию, теперь он страшно гордился и выпячивал грудь.
Ни тот, ни другой никогда не ходили на змея, и при начале дела я сразу обоим объяснил, чтобы слушались меня беспрекословно, иначе живыми не вернутся, а ещё хуже – если вернутся живыми, но покалеченными; кому нужен калечный мужик?
Малой Потык взял с собой свою палицу – слишком лёгкую, мальчишескую. Я принудил новичка вернуться домой и оставить игрушку в отцовской кладовой.
