– Нет, – ответила Марья. – Он не бросил. Он позвал.
Тоска омрачила меня, я отступил прочь, убрал руки, опомнился.
Из всех участников той истории я был самым трезвым и спокойным.
Марья едва не дошла до безумия в своей любви к потустороннему существу, птицечеловеку.
Её сёстры были напуганы появлениями этого птицечеловека, и вдобавок мучились завистью. Вчера они подлили Марье сонной травы, завтра, может быть, угостили бы смертным ядом.
Любовь кончилась в этой семье.
Отец Марьи, Радим, так любил свою младшую дочь, что был готов выполнить любое её желание.
Рыжий Кирьяк добился от девки любви и опьянел; оборотень Финист его теперь вообще никак не волновал, а волновала только Глафира, старшая кузнецова дочь.
Дед Митроха устал от суеты, длящейся третий день, испугался княжьего гнева и хотел только одного: как можно скорее исчезнуть, с зашитым в поясе серебряным богатством.
И мне казалось тогда, что я – единственный, кто понимает происходящее; единственный, кто может что-то поправить.
Если любишь людей, если их красота, их смех, их сила, их страсти восхищают тебя, – тогда ссоры этих людей, разногласия и взаимные обиды очень расстраивают.
Мир прекрасен, жизнь хороша, солнце горит, трава растёт, люди смеются. Зачем что-то портить?
Зачем мы всегда возражаем друг другу, зачем желание одного вызывает протест у другого, зачем миром правит обида?
И вот настал миг, когда надо было повернуться и уйти. Я посмотрел на Марью в последний раз, коротко кивнул, молча отодвинул дверь с прохода – и вышел.
Вернулся за стол.
Сёстры смотрели выжидательно – думали, что я что-то расскажу. Но я только придвинул к себе братину и бросил в рот куриный хрящ.
Всё кончилось.
Пользуясь опытом своих тринадцати полновесных лет, я наелся мяса – чего же не поесть, если дают, – и напился браги – чего ж не напиться, если наливают; потом обтёр тряпкой губы и руки, поблагодарил и вышел из дома.
Больше я никогда не видел ни Марьи, ни её сестёр, ни кузнеца Радима, ни их большого дома.
Но теперь, спустя сто лет, вижу всё, как въяве.
И дом, и молчаливых дочерей, и лучинный свет, и горячие куриные хрящи в луковых кольцах. И пылание огня в очаге.
И звон молота помню.
И дымный дух, и смятое мокрое пёрышко в ладони.
Мы наелись и напились, а когда вышли из дома во двор, увидели кузнеца: он стоял возле кузни, сгорбленный, медленный, и опускал в кадку с водой только что выкованный железный каравай, шипящий и исходящий тугим паром.
Кузнец вытер пот с чёрного лица. Мы поклонились ему – он в ответ кивнул.
Сытые и хмельные, в молчании, в мысленном смятении, мы дошагали до своей лодки, и здесь мой друг и брат, рыжий Кирьяк, объявил, что никуда не поедет: отложится от нашей ватаги.
Понятно было, ради кого.
Мы с ним дружили весь наш общий век, с пяти годов и доныне. Мы ничего друг другу не сказали, только обнялись.
Он снял с себя оберёг: петушиный клюв на кожаном гайтане. Надел на меня.
Я в ответ отдал ему свой нож вместе с ножнами.
Он оставался, чтоб побыть вместе со своей любимой ещё несколько ночей. Может быть, жениться, и увезти старшую кузнецову дочь. Или – если она не захочет уезжать – оставить, а спустя год ещё раз вернуться и снова позвать.
Здесь моему рассказу конец, дорогие братья.
Благодарствую за кров и еду, за меховую подстилку. И, конечно, за выпивку. А особенно – за ваше внимание, за ваши глаза, за то, как слушали. И как смеялись в некоторых местах.
Извините, если плохо развлёк.
Если кто-то чего-то не понял – спрашивайте. Любую подробность уточню и растолкую.
Всё, что вы слышали, – не завиральная басня и не глума, а настоящая быль. Ни полслова не придумано.
В город Резан я не возвращался много лет.
При прощании мы с Кирьяком уговорились, что его имущество я оставляю у себя, на свою ответственность. И постановили: через год, на праздник весны, встретимся в родном селище.
Обнялись, и даже немного поплакали.
Очень мне было тяжело, – всё-таки с детства вместе, в любом деле плечом к плечу, не разлей вода; я хотел было его отговорить, чтоб не очень надеялся на любовь кузнецовой дочки, – но не стал.
Человек следовал за своим удом: отговаривать бесполезно.
На том и расстались.
Из Резана мы с Митрохой пошли вниз по Оке. Я сразу предупредил, что домой возвращаться не хочу – что там делать? – и по обоюдному согласию мы двинулись по течению.
Днями плыли, ночью спали, почти не разговаривали.
Один раз прошла буря, мы едва не утопили лодку.
Другой раз купили у местных кувшин браги и сильно напились.
На четвёртый день пути старый Митроха сошёл в Косыре. Сказал, что здесь у него есть родня, и он останется до зимы.
На прощанье надавал мне советов, которые я тут же забыл все.
Во мне что-то согнулось, или вовсе лопнуло, – я обновился и повзрослел, и чужих советов не искал: я уже стал тем, кто сам готов дать совет, если спросят.
Потом я в разные годы встречал тех, кто помнил и знал деда Митроху: после расставания со мной он прожил ещё почти сорок лет и много дел натворил.
Хороший был старик, спокойный, умный. Но слишком сильно битый.
На прощанье он сделал мне подарок: сорвал с пояса медную бляху в форме медвежьей головы и вручил.
Я уже показывал вам эту бляху: вот, снова покажу. Да, зелёная: раньше я её каждые три дня песком чистил, чтобы блистала, а потом прошли годы, и заметил: от песка рисунок сглаживается. Каждая песчинка уносит малую часть металла, и если чистить каждый день на протяжении многих лет – вся бляха исчезнет, непрерывно уменьшаясь в размерах, как льдышка в горячей ладони.
Такую медь сейчас не делают: всю переплавляют в бронзу. А сто лет назад меди было больше, а бронзы меньше.
Глядите, трогайте, мне не жалко.
Помните, я говорил: всё, что делаю, делаю ради вашего удовольствия.
Распрощавшись с дедом Митрохой, я пошёл дальше по реке – куда глаза глядят.
Одному управляться с большой лодкой оказалось нелегко, но я приноровился.
В Нижнем городище, при слиянии двух великих рек, я отдал местному общинному старшине на хранение свой бубен и бубен Кирьяка, а также бо́льшую часть ватажного имущества, включая котёл. Заплатил, не торгуясь. Там же, у менялы, разрубил свои серебряные полденьги на две четвертины, и одну из четвертин обменял на медь. Серебро тоже оставил у старшины, а сам в одиночестве с кошелём медных монет, в лодке, в одно весло, в середине жаркого лета – отправился ещё ниже по Итилю, в степи, через земли скифов и хазар, и дошёл до самого моря, истратил всё, едва не погиб, утопил лодку, проиграл в зернь нож и пояс, продался в рабы и сбежал; много всего со мной случилось, но об этом в другом рассказе в другой вечер.
