– Всё было по правилам, – начал он, – и смерти мы никому не желали… Нас попросили – мы вызвались… Оборотень начал первым… Его никто не звал, не приглашал, не подманивал… Не было ни колдовства, ни злого умысла… Он пришёл – мы прогнали… За нами нет вины…
На середине этой прочувствованной речи злыдень коротко пнул Митроху под коленку, и тот, потеряв равновесие, упал на пол. Тут я понял, что настала моя очередь.
– Нет за нами вины! – крикнул я. – Нас дочери позвали! Если б не позвали – мы бы не пошли! Нам закон велел! Мы лад и ряд соблюдаем, мы не убийцы!
Я был готов говорить сколько угодно, про закон, про лад и ряд, я жаждал доказать и обосновать свою, нашу правоту; но злыдень теперь ударил и меня тоже: отвесил затрещину.
Зубы мои лязгнули, я замолк.
Неслышно ступая ногами, обутыми в войлочные мягкие чуни, вошла рабыня, выгребла скребком сгоревшую траву в медном блюде, подкинула новой травы, и благородный терпкий дух усилился, сладкий дым поднялся волнами к потолку.
Голубоглазое существо изучило взглядом меня, и старика, и злыдня; синие зраки горели нездешним огнём.
– Это вы делали праздник на репейном холме?
По голосу я понял: девка!
Высокий и звонкий её голос мог бы показаться приятным, если бы не был таким тихим; наверное, девка привыкла, что все вокруг неё в нужный миг подбегают и внемлют, подставляя уши.
– Да, – сказал я. – Мы делали.
– Говорят, было весело.
– Раз говорят, значит, так и есть.
Для девки у неё были слишком длинные руки; а главное – от неё не исходило никакого плотского желания.
Я посмотрел в яркие глаза – их взгляд пронизал меня насквозь, поднимая во мне, вместо молодецкого ража, только тоску и робость.
Невероятная догадка обожгла меня, и я решил, что говорить больше ничего не буду, а постараюсь уйти отсюда при первой возможности, с наименьшими потерями для здоровья.
На девку я больше не смотрел. Принял смиренный вид и ссутулился.
Митроха был менее наблюдателен; получив тычок от злыдня, он снова попытался встать на ноги.
– Мы как все! – провозгласил он. – Мы живём по ладу и ряду! Людей развлекаем, а попросят – помогаем! Не пашем, не сеем, смеяться умеем! Дурные, шутейные – на все лады затейные! Кто грустит – тот дорогу к смерти мостит! А кто возразит – тот сам себе навредит!
Произнеся всё это, старый шут громко, звонко щёлкнул узловатыми пальцами.
Всё-таки он был молодец, этот кривой слабосильный старик, – раньше меня понял, что если мы назвались скоморохами – то сейчас нам надо действовать по-скоморошьи: гутарить, глумиться, исполнять беззаботных хохотунов, – авось не тронут.
Злыдень снова пнул Митроху, на этот раз кулаком под рёбра; тот охнул, замолк, но тут запел я: мы же глумилы, и если один вступает, другой должен подхватить; ударив себя ладонями по груди и коленям, я затянул:
Всюду ходим, всюду лазим,
А кто против – того сглазим,
Девок всех приворожим,
Огуляем и сбежим!
Смотрел прямо в синие глаза – но они ничего не выражали; я осёкся и замолк.
Хозяйка хоромины подняла ладонь. Я заткнулся тут же.
– Вы его видели? – спросила она тихо.
– Видели, матушка! – тут же ответил Митроха. – Видели, как тебя.
– Какой он был?
– Очень страшный! – сказал Митроха. – Глаза сверкают, а на руках вот такие кривые когти…
– Подожди, – вдруг сказала девка Митрохе и повернулась ко мне: – Лучше ты скажи.
Я задумался, но злыдень тут же отвесил мне подзатыльник.
– Очень сильный, – сказал я. – Красивый. Кожа бронзового цвета. Огромный. Но движется так быстро, что рассмотреть нельзя.
Не зная, что добавить, я замолк и развёл руками.
– Красивый? – переспросила девка.
– Да, – подтвердил я. – Красивый. Глаза большие, тёмные. Волосы длинные. Шея, плечи, руки – всё крепчайшее. Один раз ударит – человека пополам перешибает.
Девка помолчала; злыдень, стоящий за нашими спинами, вздохнул; ему, как я понял, не нравился запах благовоний.
– Вы слышали его имя? – спросила девка.
– Слышали, – ответил я. – Но не разобрали. Имя чудное, не людское. То ли «Свист», то ли «Хворост». Выговорить невозможно.
– Финист? – уточнила девка.
– Да, – ответил я, – верно! Хвинист. Пока скажешь, язык сломаешь. Хвинист, точно. Он.
Девка молчала.
– Ежели это ваш знакомец, – продолжил я, – так мы того не знали. И он не сказал. Если бы сказал, мы б его пальцем не тронули…
– Вы напали на него? – спросила девка.
– Нет! – встрял дед Митроха. – Он первый начал. А мы отбивались. Он в дом полез к хорошим людям. А мы мимо шли. Люди против нелюдя ополчились, и нас позвали, в помощь. Мы помогли, конечно. Прогнали нелюдя. Побить не побили, он против нас очень крепкий… Но кровь пустили, врать не будем…
Девка поморщилась, и золотые цепи на её груди слабо зазвенели.
Она пошевелила пальцами – злыдень пошёл к ней, двигаясь ловко и быстро.
Что сказала хозяйка княжьего дома – я не расслышал, то было совсем короткое распоряжение, едва несколько слов. Злыдень молча коротко кивнул, вернулся к нам и велел:
– Пошли.
Открыл дверь перед нами; снаружи ворвался ветер и солнечный свет; мы с Митрохой торопливо поклонились и вышли, а точней сказать – выбежали, столкнувшись меж собой в дверном проёме.
На крыльце злыдень подозвал стражника, стоявшего возле ворот: тоже молча, жестом, правда, более резким.
Я уже понял, что в княжьем доме слуги ловили каждый взгляд своих господ, подчинённые непрерывно ожидали указа от повелевающих, и никто не утруждал себя лишними словами. Наверное, в таком порядке имелась своя польза: в огромном хозяйстве проживало одновременно несколько дюжин воинов, рабов, старшин, домочадцев и прочих присных и подлых: если все они будут меж собой перекрикиваться, дом станет подобием пчелиного улья.
Стражник подбежал, заученно держа рогатину остриём вниз. Злыдень посмотрел на меня и Митроху недовольно, однако без ненависти.
– Вас трогать не велено, – сказал он. – А велено вот что: собирайте барахло, и чтоб духу вашего в городе не было. Ещё раз увижу – шеи сверну. Я вас запомнил. Особенно тебя, – и указательный палец, длинный и крепкий, как камень, ударил меня в грудь; я пошатнулся.
– Чего встали? – проскрежетал стражник. – Вперёд.
Мы с Митрохой тут же зашагали к воротам.
Оказавшись снаружи, не сговариваясь, ускорили шаг.
