И ухмыльнулся: всё понял.
Мы перемотали обувь.
От пива, выпитого в доме кузнеца, моя голова приятно шумела – хотелось сделать себе какой-то подарок, порадовать нутро: например, выпить ещё. Или искупаться. Или хлеба свежего пожевать. Или поглумиться над кем-то, беззлобно, исключительно ради озорства; родить в людях смех.
Пошли по тропе вверх по оврагу.
– Твой друг своего не упустит, – сказал Митроха, шагая рядом со мной. – И серебро взял, и девку.
– Это не твоё дело, – ответил я. – Он всегда берёт, что можно взять.
Мы двинулись в сторону посада.
– Надо решить, что делать дальше, – сказал я. – Ты пойдёшь с нами? Или до дома?
– А зачем куда-то идти? – спросил Митроха. – Будем ходить туда-сюда – зря потратимся. У нас уже есть урок на осень. Тот Велибор, богатый мальчик, хочет, чтоб мы осенью сделали новое гульбище. Останемся в Резане. Осенью заработаем по полторы серебряных деньги на каждого. Лучше и придумать нельзя. От добра добра не ищут.
Старик говорил уверенно и коротко: он явно полагал себя полноправным участником нашей ватаги, как будто ходил с нами не первый год. И в его словах я уловил надежду и просьбу.
Дед Митроха не хотел расставаться с нами. Он мечтал, что мы позовём его третьим в шайку.
– Осенью, – сказал я, – всё изменится. Другая жизнь будет. Хлеб поспеет. Грибы пойдут. Охота начнётся. Князья вернутся из походов. Степняки приедут, торговля загудит. Доходы, деньги, сытые недели. А мы не лучшие глумилы в этих землях. И у нас не самые лучшие бубны. Сюда придут другие глумецкие ватаги. Я не уверен, что нас наймут на осенние праздники.
– Дурак, – сказал Митроха; его правый, кривой глаз сверкнул азартно. – Тебя уже наняли. Пойдём, сходим к нашему золотому мальчику. Договоримся определённо, возьмём задаток…
Мы бы спорили и дальше – но увидели, что навстречу нам едут трое верховых.
Первым – на вороном жеребце – скакал княжий злыдень, по случаю жары голый по пояс, огромный, страшный, с лицом недовольным и утомлённым, а за ним – двое воинов в полных бронях, с круглыми щитами и рогатинами.
Мокрое от пота, дочерна загорелое тело злыдня сплошь покрывали шрамы и боевые отметины.
Они увидели нас и осадили коней.
Мы с Митрохой остановились.
У каждого из троих через плечо на перевязи висело железное сажало длиной в полторы руки – от такого не убежать, не увернуться.
Княжий злыдень объехал нас, рассмотрел внимательно.
– Здесь рядом, – сказал он, – есть дом кузнеца Радима. Ночью там били нелюдя. Что вы об этом знаете?
– Всё знаем, – спокойно ответил дед Митроха. – Это мы и есть. Это мы били нелюдя.
Злыдень кивнул, ответ ему понравился.
– Там были пришлые глумилы, – сказал он.
– Мы и есть пришлые глумилы.
– А где ваш третий?
Митроха открыл было рот – но я его опередил.
– Какой третий?
Злыдень посмотрел на меня.
– Вас было трое.
– Почему трое? – спросил я. – Четверо. Двое нас, и двое птицеловов.
– А где птицеловы?
– Ушли.
– Куда ушли?
– Мы не знаем. Мы не местные.
Княжий злыдень сделал знак одному из воинов, тот спешился и подошёл ко мне, неловко переваливаясь на ногах, окривевших от многолетнего сидения в седле. Его наборная броня густо воняла прогорклым жиром.
Он рванул с пояса аркан и скучным тоном произнёс:
– Руки вытяни.
– Что?
– Руки вперёд вытяни.
Я сделал, как он просил; петля захлестнулась на моих запястьях.
Воин был взрослым, годился мне в отцы, и это примирило меня с происходящим, успокоило. Молодые доверяют взрослым. Взрослые не сделают глупости, взрослые всегда поступают правильно.
Как ни крути, а молодым быть проще, спокойней.
Увидев, как меня повязали, Митроха сам подошёл, и встал рядом, и тоже вытянул руки.
Хлопнул узел второй петли.
– За что нас? – спросил я, поднимая связанные ладони.
– За дело, – ответил княжий злыдень. – Но ты не бойся. Разберёмся.
Они развернули коней и тронули шагом по направлению к городу.
Мы с Митрохой, привязанные арканами к сёдлам, побежали следом.
Когда старый всё-таки споткнулся и упал – воин, тащивший его, равнодушно придержал коня и подождал, пока Митроха поднимется и собьёт грязь с рубахи.
С нами они не разговаривали, меж собой тоже: известное дело. Чем ближе человек к настоящей власти, тем он меньше говорит.
Когда вели через посад – понабежали детишки, смеялись, пальцами показывали, свистели, и кто-то даже камнем кинул, однако не попал.
– Воров поймали! Воров поймали!
Я не обиделся и не расстроился. И даже камень, летевший мне в голову, меня не разозлил. С детей какой спрос? Мы не выглядели ворами. Воры не носят ярких рубах с цветными заплатами, воры не стригут бороды, и от воров пахнет страхом, тайным чахлым лесным костром, а главное – кровью.
А от нас, шутов-скоморохов, пахнет хмелем и весельем: совсем другое дело.
У городских ворот толпа поспешила расступиться перед княжьим злыднем. Он не сбавил хода, и его широкогрудый вороной жеребец растоптал бы всякого, кто зазевался; но никто не зазевался. Голоса смолкли, и все посторонились, и оборотили к нам лица – и купцы, и бродяги, и древоделы, и маслобои, и солевары, и раколовы, и гости из отдалённых краёв, с головами, обмотанными тряпками, и с головами, выбритыми налысо, и с головами, покрытыми глубокими меховыми шапками, и девки-потаскухи, и досужие бездельники, и привратные стражи с жирными шеями, – все притихли и смотрели.
А собаки, наоборот, забрехали яростней: их натаскали рвать каждого, кто связан, кого волокут на аркане.
Так я в четвёртый раз за одно лето вошёл в город Резан.
В четвёртый раз – и в последний.
По деревянному настилу главной улицы кони воинов пошли гораздо медленней, и мы с Митрохой перевели дух: уже не надо было задыхаться и смотреть под ноги, чтоб не упасть.
Я не чувствовал ни позора, ни стыда, ни вины, и мне было легко. Я бежал, задыхаясь и спотыкаясь, привязанный ремнём, следом за лошадиным задом – и ничего не боялся.
Выехав на площадь, злыдень направил коня к воротам княжьего дома – и створки ворот медленно, со скрипом разошлись перед нами.
Древние ворота, собранные, может быть, двести лет назад, были во многих местах перевязаны кожаными лямами и льняными жгутами, множество раз промазаны дёгтем – от гниения, и глиной – от пожара; они выглядели, как проход в иной мир, в запредельную вселенную богов и духов; невозможно было не затрепетать сердцем, глядя, как расходятся в стороны створки этих страшных, непробиваемых ворот.
