Неясыт, её отец, ушёл в отставку с поста старшего охраны. Его место занял Куланг. Но если прежний главный воин берёг персону старого князя, – то его преемнику был отдан другой приказ: охранять прежде всего сына и его жену, и детей их.
Таким образом, старик произвёл политическую реформу: переподчинил городских воинов своему сыну. Формально это было передачей власти.
Вся охрана принесла новую присягу младшему Финисту.
Сорока осталась при своём месте управительницы и учредила в княжьем доме самую страшную и жестокую экономию, какую только можно себе представить, жалела каждый свечной огарок и каждый тряпичный лоскут.
Любопытно, что княгиня Марья, привыкшая к дикой, бедной и тяжёлой жизни, составила ей в этом полную подмогу.
Она, например, выгнала одного из двух личных княжеских портных и одного из двух личных сапожников, и сама следила за всей одеждой своего мужа и его отца, сама чинила и штопала, сама контролировала, как чистят и провеивают их сапоги.
Повторяю: всё завершилось к общему счастью.
Единственный, о ком я ничего не знаю, – это Кречет, тот самый хранитель кладовых, когда-то мною ограбленный и избитый.
Тут, в последних строках, я должен признаться, что никакого разбойного нападения не было. Кречет не служил в охране, но однажды пришёл в казарму развлечься, поиграть в кости, и проиграл мне крупную сумму, но отдавать не захотел. Для меня, как и для всех прочих воинов, игровой долг считался долгом чести. Однако Кречет не был воином и свою честь не берёг. Когда я, в тот же вечер, пришёл к нему в дом и потребовал погасить должок – Кречет отказался, оскорбил меня и взялся за оружие; мне пришлось применить силу. Кошель с драгоценными камнями висел на поясе потерпевшего. Возбуждённый схваткой и возмущённый нежеланием Кречета признать очевидное, я забрал кошель. Спустя несколько часов, когда приступ гнева минул, я сам сдался князю.
Вот так всё было.
С тех пор я ничего не слышал про Кречета. Никаких значительных поступков этот человек не совершил, никому не принёс ни вреда, ни пользы, и следующие годы своей жизни провёл скучно и тихо. Я давно его простил, и в конечном итоге тот давний скандал пошёл мне на пользу, а ему во вред.
Я пережил множество приключений, а он – как будто и не существовал вовсе.
Время всё расставляет по местам, да.
Что касается меня, Соловья – в ту ночь, когда всё решилось, когда город едва не рухнул, когда князь посоветовал мне исчезнуть, – я сразу же вернулся вниз, в долину, забился в своё укрывище и два дня пролежал без движения, пока не пережил неудачу, не успокоился и не смог заснуть.
* * *
Внизу начиналась длинная и холодная зима, которая мне, выросшему в ледяном небе, казалась скорее развлечением.
Однако дикари зелёной долины пребывали в тяжёлом положении.
Новорожденный змей, едва нескольких дней от роду, уже стал летать прямо над их домами, и пытался нападать на скот.
Я решил убить эту древнюю и опасную рептилию. Даже по меркам нижнего, жестокого мира это существо было слишком кровожадным. Безусловно, его следовало прикончить. Однако, понаблюдав за змеем, я увидел, что новорожденный за считанные дни сильно вырос и окреп, и справиться с ним в одиночку уже было трудно. На такую цель следовало заходить хотя бы вдвоём, а лучше втроём, и четвёртый – на подстраховке. Тварь выросла до размеров, вдвое превосходящих человека, летала с невероятной скоростью и маневрировала непредсказуемо. Вдобавок она имела особый орган чувств, испуская тонкие колебания из специальной железы и улавливая ответные сигналы; таким образом, рептилия заранее узнавала о приближении к ней любого существа, то есть угадывала угрозу на значительном расстоянии.
Так я понял, что мне не справиться со змеем, – и оставил эту идею.
Все накопленные ценности, золото и камни, я надёжно спрятал в тайнике, в скалах у северного окончания долины.
Потом решил попрощаться со старухой Язвой, но когда подлетел к пологому лесному холму, где стояла её изба, – увидел, что избы нет.
Изумлённый, я сбавил скорость и дал круг.
На месте остались изгородь вокруг дома ведьмы, и задний двор с поленницей и короткими грядками с репой, морковью и редисом; на месте остались насаженные на колья черепа, человеческие и звериные, обвязанные волосами, обрывками верёвок, выцветшими на Солнце лентами.
Сама изба ведьмы исчезла.
По направлению к западу тянулся широкий след, изгородь была взломана, трава сильно примята, земля местами вспахана: как будто дом двигался сам собой, то приподнимаясь, то оседая.
Дальше, ниже по склону холма, след уходил в густой лес – я мог бы пойти по нему и дальше, но решил, что мне это не нужно.
А нужно мне было – сорваться с места, забыть всё и поменять жизнь.
Я дал над холмом ещё один круг, второй и последний, – и лёг на воздух.
Прошло уже четыре года с тех пор, как я в последний раз видел свою парящую в небе родину.
За это время я тайно побывал во множестве земных царств, и не жалею ни об одном дне, проведённом среди троглодитов.
В крупнейших городах, где жили сытые и благополучные народы числом в десятки тысяч, я увидел расцвет письменности: знание, доступное единицам, избранным, умнейшим, жрецам и властителям, понемногу распространялось сначала среди детей жрецов и властителей, затем среди приближённых вельмож, затем среди более широкого круга обеспеченной знати.
Письменная культура заинтересовала меня, я быстро научился нескольким алфавитам дикарей.
Они сочиняли исторические хроники, философские трактаты, любовные и гражданские стихи; почти всё переписывалось во множестве копий и расходилось среди большого количества заинтересованных любителей.
Так я решил записать свою повесть.
В одном из городов, в жарком поясе срединного материка, из богатого дома я позаимствовал два куска первоклассного пергамента, а также медную чернильницу.
Так началась моя работа.
Впоследствии мне пришлось украсть у дикарей ещё несколько кусков пергамента, и все прочие принадлежности для работы над письменным текстом.
Не спрашивайте, где я этим занимался.
Не спрашивайте, как я добывал себе кров, где прятался в эти четыре года, пока писал свою хронику.
Вот – она готова.
Пока она существует лишь в единственном варианте. Но я уже договорился и заплатил переписчику, троглодиту, готовому сделать дюжину копий в течение ближайшего года.
Тот же переписчик пообещал рекомендовать мой труд к чтению всем любителям искусства литературы.
В моей повести нет назидания – только самоутверждение.
Мне хочется, чтобы через сто лет какой-нибудь совершенно другой, новый человек, какой-нибудь оригинал, ищущий необычного, прочитал бы мои записки и подумал: вот, оказывается, как у них тогда всё было! Вот, оказывается, какова была настоящая жизнь тех, ныне забытых, летающих и нелетающих троглодитов!
