Все четыре лица выражали абсолютную безмятежность.
Когда-то я знал жрецов по именам, более того – один из них приходился мне дальним родственником со стороны матери, но теперь я забыл, кто есть кто, и когда посмотрел каждому из четверых в глаза – ни один не кивнул мне, никак не обозначил приязни.
Слева от клетки на кафедре, в резных креслах с высокими спинками, восседали члены княжеской семьи, оба Финиста, отец и сын, в плащах, расшитых серебром и золотом; на шеях и запястьях переливались драгоценные камни.
Сбоку от старшего Финиста сидела судья: Сорока.
Рядом с младшим Финистом – второй судья, Неясыт.
Оба они – управительница княжьего хозяйства и начальник охраны княжьего дома – входили в число судей по древней традиции.
Третьим и самым важным судьёй был сам князь, Финист-старший.
Четвёртым и последним должен был выступить один из старших жрецов – обычно он выражал официальную позицию всех остальных хранителей веры и Солнечного Храма в целом.
Молодой Финист смотрел только на Марью.
Княжича, несомненно, любили, ему выкрикивали приветствия и славословия; вся толпа была за него.
Старый князь, напротив, сутулился и не поднимал глаз. Рядом с ним поставили стол и кувшин с чашей; хозяин города отхлёбывал из чаши то ли воду, то ли вино, то ли некое укрепляющее средство.
Из всего великого множества собравшихся, включая рядовых граждан, детей и подростков, охранников, вельмож, служителей Храма и князей, их слуг, их работников и работниц, – только двое показались мне спокойными и твёрдыми, уверенными в своей правоте: младший Финист и Марья.
Меж ними звенела и дрожала невидимая, но хорошо мне заметная нить, они никого вокруг не замечали, они думали только друг о друге, они не боялись суда, вообще ничего не боялись, их защищало нечто могущественное, не зависящее от людского мнения. Понаблюдав, как эти двое улыбаются, я и сам понемногу остыл.
Подшагнув к Марье, несильно толкнул её в плечо.
– Где моя шуба?
Пошутил – и одновременно обратил на себя внимание княжьего сына.
– Мне не разрешили, – тихо ответила Марья. – В кухне оставила. Благодарю тебя за эту шубу. И за золотую нитку. И вообще, за всё.
Она светилась от счастья, произнося это.
Цесарка, стоявшая с другой стороны от меня, из-за шума не слышала нашего разговора; у неё была своя игра, она стояла, гордо подняв голову, красивая, полуголая; руки ей связали не столь крепко, как мне и Марье; она смотрела то на Финиста, то на своего отца – Неясыта, восседающего на кафедре с важным и злым видом, то в первые ряды толпы, кивая и улыбаясь своим родственникам и подругам; из большой группы сочувствующих доносились ободряющие выкрики и летели цветы; ударившись о прутья клетки, букеты падали с внешней стороны, не долетая до ног прекрасной княгини; но ей всё равно было приятно.
Обе они уверены в успехе, подумал я. И княгиня, и дикая девчонка.
Если оправдают Марью и обвинят Цесарку – меня тоже оправдают, и я вернусь домой.
Если, наоборот, оправдают Цесарку – мне конец; может, и не казнят, но вышлют пожизненно без права на пощаду и помилование.
Двое храмовых учеников вынесли из ворот бамбуковую раму с висящим бронзовым диском; установили возле жрецов.
Это был главный городской гонг.
Крайний в ряду и самый ветхий жрец – я почти вспомнил его имя – встал, трясущейся рукой взял обшитую кожей колотушку и ударил в середину бронзового диска.
Сильный басовый звук покрыл все прочие, толпа замолкла.
Неясыт тоже встал; приосанился и поправил мантию. Он держал в руке свиток тонкого пергамента, но не спешил развернуть; судя по всему, знал написанное наизусть.
Он уверенно провозгласил:
– Слушай меня, народ! В княжьем доме изобличена измена! Все виновные схвачены и, согласно Завету, будут осуждены справедливым судом сегодня до наступления полуночи!
Он выдержал короткую, но точно рассчитанную паузу, набрал ещё воздуха и продолжал:
– Согласно третьей главе Завета, суд вершит князь, правитель народа, либо его доверенный человек! Сегодня – князь с вами, но вершить суд будет не он, а его доверенный человек!
Неясыт напрягся и выкрикнул:
– Я – этот человек!
Толпа молчала; Неясыт подождал два мгновения.
– Суд начинается!
Если что-то делать, подумал я, надо делать сразу. Если сражаться – то прямо сейчас.
Он ещё не замолк, не договорил – а я уже перебил его, во всё горло, изо всех сил.
– Так нельзя! Это против Завета!
Справа и слева от клетки стояли два охранника, и когда я закричал – оба они просунули сквозь прутья свои длинные копья и ударили меня остриями, с двух сторон, целясь в район пояса; один попал пониже спины, другой в прижатый локоть. Удары были точно рассчитанные, не смертельные, но жестокие. Я почти увернулся от обоих.
– Дайте сказать! – закричал я. – Дайте сказать!
Толпа зашумела; два десятка разряженных юнцов из ближнего ряда засвистели и забросали меня огрызками груш и косточками черешен, но гораздо большее количество присутствующих зашумели, требуя:
– Дайте ему сказать! Дайте сказать!
Неясыт поднял руку, призывая к тишине. Я же, не дожидаясь тишины (каждое мгновение было дорого), продолжал во весь дух:
– Неясыт не может вершить этот суд! Он не может судить собственную дочь! Он заинтересован! Единокровник не судит единокровника! Так в Завете сказано! Неясыт не может быть судьёй сегодня! Давайте другого судью! Другого судью!
Неясыт снова поднял руку, но на это никто не обратил внимания, тысяча глоток заорала:
– Другого судью! Другого судью!
Старый князь нервно дёрнул головой.
Его сын только усмехнулся.
Жрецы со своей скамьи взирали хладнокровно.
Крики и свист длились долго, громче всех вопил я; Марья молчала, и когда в меня стали совать копья – просто отошла в угол клетки. Цесарка стояла недвижно и сохраняла великолепное спокойствие.
Наконец, старый князь поднялся с кресла и поднял обе руки; это подействовало. Все замолкли.
– Пусть судят жрецы, – провозгласил Финист-старший и с заметным облегчением снова сел.
Неясыт резким движением сорвал с себя расшитый золотом плащ и сошёл с кафедры, под свист и крики.
– Нет, – сказала Цесарка с отчаянием. – Нет!
Но её никто, кроме меня, не услышал. Кричать во весь голос ей, особе княжеской крови, не подобало. Кричать мог только я, уже когда-то осуждённый, невесть откуда явившийся, не вызывающий доверия.
Под шум голосов Неясыт приблизился к жрецам и отдал свиток самому старому; тот отрицательно покачал головой и даже руки убрал; пергамент подхватил второй жрец, сидящий рядом с первым.
