Прочие охранники сверлили меня настороженными взглядами и явно были готовы пронзить мою грудь без малейших колебаний.
– Моё имя – Соловей, – сказал я. – Уроженец Вертограда. Сын Соловья-старшего. Преступник. Двадцать лет назад осуждён за разбой и изгнан.
– Зачем вернулся?
– Понадобилось.
– Лечь на настил! Лицом вниз, руки в стороны! За сопротивление – смерть на месте!
Я сделал, как велели.
В четыре руки меня обхлопали, обшарили от плеч до пяток. Меч и нож подобрали, изучили.
– Вставай. Руки за спину, смотреть вниз. Молчать, выполнять приказы. Дёрнешься – убьём. Шагай вперёд.
– Мешок, – сказал я.
– Что?
– Мешок забыли на голову надеть. По Уставу так.
– Знаешь Устав?
– Я тоже служил в охране.
Меня толкнули в спину.
– Сейчас разберёмся, где служил. Шагай быстрей.
Миновав ворота, меня провели в караульное помещение, заполненное молодыми ребятами с оружием в руках: в день суда вся охрана была поднята по тревоге, наряды удвоены, а в княжьем доме и в Храме – утроены; казарма гудела голосами, звоном металла, треском открываемых и закрываемых дверей. Когда меня ввели, шум затих; я рискнул поднять голову и посмотреть в лица, и успел поймать три-четыре любопытных взгляда, и увидел, что новая, выросшая без меня молодёжь была хороша. Крепкие тела, бронированные в литые мышечные корсеты. Красивые, хоть и слишком юные лица. Умные глаза. Потом меня сильно толкнули в спину.
– Смотреть в пол!
Ввели в комнату для пойманных. Закрыли тяжёлую дверь.
Я сел на лавку и стал привыкать.
Ноздри обоняли запах бальсы, пробки и смолы. Огромная конструкция дышала, играла, подрагивала, колебания были ничтожны, но всё же ощутимы, пол ходил то вниз, то вверх, стыки несущего каркаса протяжно скрипели.
Стены не задерживали звуков. В жилых комнатах мы обычно завешивали стены коврами, чтоб не слышать соседей, – но в камере для задержанных не могло быть и речи о коврах; только голое дерево.
Караульное помещение ходило ходуном. Звучали шаги, звон оружия, доносились десятки возбуждённых, зычных голосов; из оружейной скрежетали точильные камни.
Всё шло, как я рассчитывал. И ведьма не соврала, угадала.
Я улавливал целые части, куски разговоров, где повторялись слова «суд», «старший Финист», «дикая девка», «золотое платье», «Цесарка», «жрецы», «измена».
Молодые охранники не были напуганы – происходящее их скорее развлекало; один раз я даже услышал взрыв смеха.
Спустя короткое время разговоры вдруг разом стихли, грянули двери, послышался топот тяжёлых ног.
Раскрылась дверь; ко мне вошёл Куланг.
Его взгляд, обращённый на меня, был холодным и спокойным. Я тоже не выдал себя ни единым шевелением.
Мой товарищ был одет в полную боевую броню, состоящую из тончайших медных и бронзовых пластин, и опоясан, по старому воинскому обычаю, двумя мечами.
По осанке его, по исходившей яростной силе было видно, что власть его и авторитет среди молодых воинов – громадны: когда он вошёл, прочие сгрудились за его спиной, боясь дышать и ловя каждое слово командира.
– Соловей, – презрительно сказал он. – Ты осуждён и изгнан. Зачем ты вернулся?
– На суд, – ответил я. – В Храме зажгли смолу. Я видел дым. В Завете сказано, что в суде участвует весь народ до последнего человека. Я тоже хочу.
Куланг посмотрел прямо в мои глаза.
– У тебя есть, что сказать на суде?
– Есть.
– Хорошо. Тогда подожди. С тобой ещё поговорят.
Куланг повернулся к прочим и кивнул в мою сторону.
– Этого – строго стеречь. Окно закрыть. В разговоры не вступать.
Тут же его воля была исполнена, и на моё окно снаружи надвинули крепкую деревянную заслонку; закрепили железными винтами.
Очень довольный происходящим, я снял с себя надоевший доспех, размотал сапоги, стянул и штаны, и рубаху, поправил и обгладил всю одежду, заново оделся и обулся, туго подпоясался: подготовил себя к дальнейшему.
Время шло; голоса за деревянной стеной звучали звонко, но ровно; ничего не происходило, одни парни приходили из караула, другие уходили. Насколько я уяснил из подслушанного, принятые меры безопасности показались всем чрезвычайными: у ворот Храма велено было поставить четверых, и у входа в княжий дом ещё четверых; по личному повелению князя молодого Финиста и его жену заперли по своим комнатам, и у каждой двери стояло ещё по двое; Марью же поместили непосредственно в комнате князя, и сам князь прямо сейчас её допрашивал, и охраняли его покои старшие начальники, в том числе Куланг.
Внешние наряды, по периметру города, под основанием и высоко наверху, на границе Верхнего неба, – были также удвоены и сменялись в два раза чаще, чем обычно.
Арсенал был открыт, оружейники проверяли и заново правили клинки, кинжалы и навершия копий.
По вибрациям пола я понимал, что никто в городе не спит, все на ногах, все встревожены, все намерены, отложив дела, после захода Солнца явиться на главную площадь.
Суд в нашем городе скорый: если ты преступил закон сегодня – должен быть наказан назавтра, и не позже.
Ожидание стало мне надоедать, я устал и лёг на лавку, лицом вниз, чтобы расслабиться, но как раз в этот миг голоса воинов снова смолкли, и загремел засов на двери.
Я сел.
Когда увидел вошедшего – встал и поклонился.
– Это ты, – негромко сказал старый князь Финист. – Давно не виделись.
Я мог бы ответить, что совсем не так давно: третьего дня наблюдал за ним, входящим и выходящим из избы ведьмы Язвы.
Он, разумеется, давно забыл обо мне – но я его помнил; я про него много знал.
Но промолчал, только кивнул.
Следом за князем один из охранников поспешно внёс кресло; хозяин Вертограда медленно сел, поморщившись и потерев ладонями колени; глухо звякнули золотые браслеты на его запястьях.
Он подождал, пока охранник выйдет и закроет дверь.
– Ты не вовремя вернулся, – сказал он.
– Нет, князь, – сказал я. – Вовремя. Это я всё подстроил. Это я принёс в город дикую девчонку.
Я продолжал стоять. Князь некоторое время молчал, потом спросил:
– Зачем тебе это?
– Я хочу, чтоб меня простили. Ты помилуешь меня, и я вернусь домой.
Старший Финист выглядел усталым, недовольным, но решительным. Руки его немного дрожали, выдавая сдерживаемое раздражение или даже гнев, и ещё портила впечатление дряблая, слишком тонкая, уже совсем старческая шея. Но в общем он держался как настоящий всесильный хозяин своего всесильного народа.
