Третьей и главной важной практикой троглодитов я считаю так называемый скрытый матриархат. Считается, что власть в семьях, родах и общинах принадлежит мужчинам. По общей традиции, женщинам уготована вторая роль; все вожди, жрецы и воины – всегда мужчины. На самом же деле именно женщины управляют семьями, легко подчиняя себе мужчин, даже самых независимых и самых крепких; женщины также полностью берут на себя заботу о потомстве; повсюду, где я был и где подсмотрел или даже поучаствовал, – семьями, родами, общинами, племенами и целыми народами управляли женщины, хозяйки, матери, хранительницы очагов. Они принимали решения, они раздавали еду, они хранили и копили добычу и обменивались ею с подругами и соседками.
Их мужчины добывали лосей и оленей, вытаскивали из рек неподъёмных стерлядей, валили кабанов и туров, ставили силки на горностая, – а женщины тем временем налаживали общественную жизнь, весь материальный обмен и всю торговлю – так, как удобно им, женщинам.
Четвёртой, и, возможно, важнейшей, корневой практикой этих людей является всеобщее угрюмство: особое состояние духа и рассудка, когда ни ты сам, ни другие вокруг тебя не ждут от будущего ничего хорошего.
Они называют это – «ровная дрежа».
Каждый новый год может быть холоднее предыдущего.
Каждая новая лютая зима может погубить всех.
С самых ранних лет любой дикарь думает как воин: как тот, кто уже мёртв.
Ровная дрежа – это покой сознания; это полное избавление от тревог.
Они с детства близко знакомы со смертью в её разнообразных ликах; ежедневно они видят умерших детей, взрослых и стариков, соседей, друзей, родственников, любимых людей, они наблюдают смерти от болезней, и смерти от ран, нанесённых зверями, и смерти нелепые, случайные.
Пока одни – сегодня – умирают, другие агонизируют, чтобы умереть завтра.
Смерть всегда здесь, вокруг, рядом, за плечом.
Дикари живут внутри смерти, как мы живём внутри сытости, самолюбия и довольства.
Они, эти люди внизу, – действительно, почти всегда очень угрюмы, и оживляются обычно только после того, как выпьют несколько ковшей хмельной браги.
Если впервые видишь их вблизи – с непривычки кажется, что они только что похоронили ближайшего родственника, или готовятся похоронить. Они мрачны и неулыбчивы.
Они чаще молчат, а если говорят – то скупо и кратко. И если можно ничего не сказать, но ответить жестом – они всегда отвечают жестом.
В их мире каждое сказанное слово много весит. Новости, слухи, рассказы о том, что происходит в соседних селениях, ценятся очень дорого. Бродягу, преодолевшего две сотни вёрст, обязательно приглашают в богатые дома, кормят до отвала и расспрашивают, не упуская мельчайших подробностей. Знания – вот главная валюта этих людей: кто обладает знаниями, тот всегда богат.
Поэтому они всегда молчат, придерживая при себе свои знания, большие или малые.
С некоторым трудом, блуждая в темноте, я отыскал и хутор кузнеца, и нужный овраг, и камень на излучине, и иву над камнем; это было тихое место, где летали только совы, почти бесшумно журчал слабый, но чистый ручей, да суетился в листве мелкий зверь, пришедший к водопою.
Здесь, в половине дня полёта от долины, ставшей мне домом, было сильно теплее. Здесь осень едва началась, здесь ещё бушевала повсюду зелень, и поляны покрылись жирными грибницами. Здесь было благодатно, мягко, сыто, мирно, здесь созревали рожь и пшеница, пчёлы давали прекрасный клеверный мёд, здесь росли яблони, груши и вишни, здесь ещё пахло летним приторным зноем.
Я отыскал трубу, привязанную, в полном соответствии с объяснениями Марьи, к стволу дерева, проверил и осмотрел. Одного взгляда на искусно изготовленный астрономический прибор, явно очень дорогой, хватило, чтобы понять: девушка не обманула.
Такой предмет мог принадлежать только князю, его семье или кому-то из членов семей Внутреннего Круга.
Лично я никогда не держал в руках столь сложную и дорогую вещь.
Хорошо было внизу, на сырой поверхности. Сочился прозрачный ручей. С дубов падали жёлуди. Голубокрылые сойки собирали их и копили в гнёздах, на зиму. Протяжно и жалобно кричали кукушки. Всё пребывало во сне, в равновесии. Но я, сжимая в руке бронзовый, полированный, покрытый сложной резьбой предмет из своего родного мира, едва не разрыдался от тоски: так хотелось вернуться из этого сладкого благоуханного покоя – домой, в небесный город, где нет ни земли, ни растений, ни покоя, а есть только звенящая пустота под ногами.
Преодолев слабость, я сунул трубу за пазуху и отправился назад.
Мне понравился край, где выросла Марья; я никогда здесь раньше не бывал. Эти земли расположены в стороне от путей, по которым движутся большие народы. Вместе с тем эти земли обширны и богаты, покрыты смешанными лесами и благодатными лугами с жирной почвой; люди, живущие в этих землях, сыты и счастливы; их процветанию мешают только длительные холодные зимы, болезни и бесконечные междоусобные конфликты, в которых гибнет самое активное и крепкое мужское население.
И туманов тоже не было здесь; прозрачный, ясный, тугой воздух обжигал ноздри и восхищал меня.
Я бы жил внизу, на сырой земле, – но я родился в небесном городе.
Там моя родина, там мне хорошо.
Не скрою, у меня была надежда: когда я привезу трубу с подзорными стёклами, и не просто привезу, а издалека, из таких земель, куда дикари годами идут пешком или месяцами плывут по рекам, – девушка Марья меня зауважает и допустит до тела.
Земные женщины часто позволяют взять себя не по любви, но из благодарности. Они платят сговорчивостью за мужскую помощь и поддержку. У нас считается, что такое поведение есть признак слабого развития, но я, прожив двадцать лет внизу, знаю, что это никакой не признак; в моём городе, в центре Ойкумены, в очаге самой высокоразвитой и совершенной земной культуры, многие гордые и утончённые матроны делали то же самое: отдавались без любви, ради той или иной выгоды – неважно, какой; это всегда считалось чем-то обыкновенным, не заслуживающим порицания.
Но Марья, увы, была против.
Сразу оттолкнула, и опять подняла свой нож.
По запаху, по волнам телесной дрожи я понимал: она хочет – как самка, как животное; но как человек с мыслями – нет.
Если она, как сама утверждала, скиталась три года от города к городу – наверняка ей не раз пришлось пережить мужское насилие.
Я мог бы выбить нож из её пальцев, скрутить или придушить, например. Она бы тогда уступила.
Но я не насильник, я так не умею и не люблю. Сама мысль об обладании против воли мне отвратительна.
Я отступил, хотя, призна́юсь, был разочарован и расстроен.
Будь я помоложе – я бы наобещал ей всё, что она хочет. Поклялся бы доставить её бесшумно и незаметно прямо в спальню любимого княжьего сына, и более того – организовать скорейшую меж ними свадьбу; подарил бы несколько золотых браслетов или цепей, с драгоценными камнями, вправленными в тонкое литьё; прочитал бы стихотворение или спел бы песню.
