– Я тебе такого не говорю, но она должна привыкнуть к рамкам, тебе все говорят.
– Я не спрашивала всех, и, к тому же, вы все французы, а мы с ней израильтянки, у нас другая ментальность, и вы не обязаны нас понимать.
– Тогда я не могу с тобой больше общаться вообще.
– Ты не обязана. Не хочешь, не общайся.
– Да ты сжираешь все мое жизненное пространство!!!
– Что? Как это?
– Ты повсюду, ты везде, я дышать не могу из-за тебя.
– Я не понимаю, о чем ты говоришь.
– Ты просишь у меня делать всякие вещи, но так… Без того, чтобы попросить.
– Что ты хочешь сказать? Я ничего не понимаю, что это значит?
– Ну, например, ты помнишь, ты зашла ко мне с собакой?
– Да, зашла на минутку, и что?
– Ты стояла и смотрела на нее через окно.
– Ну и что?
– Это чтобы я впустила ее в дом, ты это нарочно. Ты знаешь, что я не разрешаю впускать ее, и нарочно так смотришь, чтобы мне было совестно.
– Что это за чушь вообще? Я смотрю, не нагадила ли она у тебя в саду, чтобы убрать и вообще…
– Да, конечно, рассказывай. Я все знаю!
– То есть ты знаешь точно, о чем я думаю и что происходит у меня в голове?
– Конечно, знаю.
– Ок, мне все понятно.
Она вздернула голову и ушла, не прощаясь. Я вернулась домой, открыла на кухне окно и закурила. Теперь у меня было окно с красивым видом на лес и гору. У меня тряслись руки, и я позвонила Карин:
– Послушай, я могу рассчитывать на эту работу?
– Ну да, я же тебе сказала. Ты такого обо мне мнения, да? – тут же нашла она повод обидеться.
– Раз тебе так плохо от моего присутствия, я уже сомневаюсь, да. А мне нужно знать.
– Ну я же пообещала.
– Мне не нужна благотворительность, я стараюсь хорошо работать.
– Я знаю.
Я зашла к Гаю за Роми. Он очень настаивал на том, что ему приятно, когда Роми приходит из школы вместе с его детьми и он не хотел бы, чтобы она ходила на продленку в ту неделю, когда дети у него.
– Как у тебя дела? – спросил он, когда мы закурили на крылечке.
– Да так… ты знаешь, я уже не помню, когда я в последний раз смеялась.
– Ой, это ужасно грустно. Что у вас происходит?
И я рассказала ему, что я уже совсем не люблю Жоффруа и что надо с ним разойтись, но я боюсь быть здесь совсем одна.
– Но у тебя же здесь есть хорошая подруга, да и я всегда рад тебе и Роми.
– Ты про Карин? Тоже мне подруга, – не удержалась я.
– Не понял – вы не подруги больше?
И я рассказала ему про весь последний год и недавний разговор.
– Боже, бедная! Какой кошмар! Похоже, она совсем с ума сошла. Когда я с ней жил, такого все-таки не было. Она, конечно, очень вспыльчивая и грубая и рассорилась с кучей людей, особенно с теми, у кого когда-либо работала Жоара. Каждый раз, когда кто-то нанимал ее, Карин затевала с этими людьми страшную ссору, потому что ей казалось, что Жоару эксплуатируют и она слишком тяжело работает. В результате у Жоары нет никакой другой работы. Но так она себя еще не вела.
Он рассказал еще многое об их совместной жизни, и картина, которая была у меня в голове, сильно поменялась. По его словам, он постоянно чувствовал себя как будто он все время в чем-то виноват, и вообще дурак, и ничего не понимает. Мне это очень напоминало мои ощущения последнего года. Я живо себе представила, каково это – жить с подобным ощущением на протяжении четырнадцати лет. Впервые я слышала эту историю с другой стороны. Еще он рассказал, что Карин была агрессивной и частенько просто распускала руки. А он жил и думал, что так нужно, и каждый вечер, придя с работы, уходил в свой угол у камина и накуривался.
Вечером я поделилась этим с Жоффруа.
– Ты не говорила бы с Гаэль и с Гаем о Карин, они ведь ей все расскажут, – посоветовал он.
А сам Жоффруа становился все невыносимее. В выходной мы поехали в мебельный магазин за кроватью для Роми. И сидя в машине, ни с того ни с сего, он начал говорить, что у Роми дерьмовый характер и она вообще дрянь. Роми заплакала.
– Если бы здесь был мой папа, он бы ему так дал. А я еще жалела его и просила тебя не выгонять его на улицу.
– Ты зачем это все сейчас сказал? – спросила я Жоффруа.
– Да потому, что это правда. Да, Роми, у тебя дерьмовый характер!
– Немедленно извинись перед ней.
Он посмотрел на меня глазами полного олигофрена и издал губами отвратительный звук, словно пукнул.
– Все, ты уходишь.
– Никуда я не пойду, я в этой квартире работал, я там ремонт сделал, никуда не пойду.
– Ты два года на моей шее просидел, так что, если ты две недели поработал, ничего страшного не случилось. Тебе здесь нечего делать, твоя работа очень далеко. Ты убираешься, понятно?
– Никуда не пойду, ты не имеешь права меня выгонять, я твой муж. Если ты меня выставишь снова на улицу, я пойду в полицию, и они тебя заставят пустить меня домой. Им очень понравится, что с такой зарплатой ты выгоняешь человека на улицу. Они все про тебя поймут.
– Что ты несешь?
Я обернулась к Роми:
– Роми, он уходит, – сказала я ей по-русски. – Я прогнала его за то, что он тебя обидел.
Доехав до торговой зоны, мы с Роми носились между магазинами под дождем, промокнув до нитки, потому что я забыла дома зонт. Жоффруа все это время просидел в машине.
По дороге домой он пытался что-то говорить мне под руку, но я не обращала на него больше никакого внимания. Приехав домой, я попыталась поговорить по-хорошему:
– Жоффруа, тебе же совершенно не нужна такая большая квартира, которая находится в трех часах езды от твоей работы. Ты же понимаешь, что я не могу снова переезжать с ребенком и всеми животными, правда?
– Тогда мы будем жить как соседи, меня эта квартира полностью устраивает.
– Нет, этого не будет. Тебе придется съехать. Я тебя не гоню, поищи себе жилье и давай расстанемся по-хорошему.
В тот же вечер к нам зашли Карин и Мика и я сообщила им, что решение принято окончательно.
Утром мы снова ехали с Карин на работу. Она спросила меня, не собираюсь ли я возвращаться в Израиль.
– Нет, я не хочу.
– Но почему? Что тебе здесь делать? У тебя же вся семья там.
– Ну и что? У меня нет там работы, и я хочу жить здесь.
– Во Франции ты другую работу не найдешь. Да и вообще, ты ничуть не лучше, чем Жоффруа, тебе просто повезло, что я тебя устроила на эту работу, иначе бы ты сидела без работы точно так же, как он.
