И когда слаживали, сплачивали первый венец, было замечено, что щепки из-под топоров отлетали внутрь дома, а не наружу. Значит, все сбудется у погорельца, о чем загадал.
Когда возвели последний, черепной венец и приготовились врубать в него священную матицу, надумал Кий погадать, спросить новый дом, что ждало в нем его семью, кому следовало тесать колыбель — сынку или дочке. Ибо молодая кузнечиха уже подпоясывалась потихоньку поясом мужа, чтобы никакое зло не сумело коснуться, испортить будущее дитя.
И вот к матице, закутанной в платки и цветные ленты, лыковой веревкой привязали хлеб, завернутый в мохнатую шубу. Подняли матицу, и Кий, взобравшись наверх по углу, обошел сруб посолонь, посыпая его хмелем и зернами, засевая свой мир. Ступил на матицу и осторожно перерубил лыко. Упала вниз шуба, стали разворачивать ее и смотреть, как лег вещий хлеб. Верхняя, блестящая корочка ковриги была наверху. К сыну!
Потом покрыли избу, увенчали теплой земляной крышей, уложили последнюю слегу — охлупень с головою коня, вырезанной в комлевом, переднем конце, с мочальным хвостом позади. Стал новый Киев дом совсем похож на коня, чей череп упокоился под красным углом: четыре угла — чем не четыре ноги, да с каменными копытцами!
Внутри избы сложили печь-каменку с маленьким устьем — только всунуть полено, с отверстиями в своде — ставить на Огонь сковороды и горшки. Сделали и хлебную печь в отдельной выгородке плетня, укрыли навесом.
— Часто ли доведется топить ее? — поднял голову кузнец к темному небу, где среди звезд проплывал серебряный Месяц. — Совсем жита мало осталось, уж и не печем ничего, разве короваи жертвенные, моленые…
Месяц ничего ему не ответил. Он ходил теперь высоко, куда выше прежнего, чтобы вдругорядь не достала какая-нибудь грязная пелена. И небосвод, по которому ступали его медлительные быки, оставался запертым накрепко.
А Людям под небесами жилось все туже и туже. Более не решались резать кормилиц-коров для требы Богам, пекли из последней, сбереженной муки хлебы-коровушки, увенчанные гнутыми рожками — короваи…
Совсем готов стоял новый дом Кия, хоть переезжай в него. Лишь в одном месте у края крыши оставили торчать из-под дернины белую бересту. Это ради того, что всему конченному, достигшему совершенства только и остается рассыпаться, умереть. А нет полного завершения, стало быть, нет и покоя, а значит — долгая жизнь впереди.
ДОМОВОЙ
Было дело еще до великой зимы, в те баснословные времена, когда леса и поля зеленели. Отправился раз на охоту Киев отец и взял с собой сыновей. Забрели они тогда далеко и уже в темноте натолкнулись на лесную избушку-зимовьюшку, кем-то добрым построенную нарочно для таких прохожих гостей. Неразумные отроки обрадовались нежданному крову и хотели сразу войти, усесться на лавки, но отец удержал:
— Погодите-ка. Сперва попроситесь!
— Зачем? У кого? — не поняли те. Мудрый отец тогда снял шапку и поклонился зимовьюшке:
— Пусти, хозяин ласковый, ночевать.
— Пусти, — откликнулись сыновья. И только тогда отворили дверь, растеплили давно погасший очаг, сели вечерять. Да не забыли от своей вечери отложить по куску: Огню в очаге и тому неведомому хозяину, у которого испрашивали разрешения ночевать.
Кий помнил: когда легли спать и стало темно, долетел из печного угла шорох, потом легонький топоток по полу, ни дать ни взять дитя малое пробежало. И наконец кто-то зачавкал едой, и Кий явственно расслышал:
— Вкусный хлебушко у них, пропеченный! И сало хорошее! И леваш
ничего, черничный!
Кию, совсем мальчишке тогда, сделалось страшно: понял, что это был сам хозяин, дух избы — Домовой. Так вот у кого просился отец! Впрочем, шорох быстро затих, и усталый Кий крепко заснул. Но в глухую полночь плотно прикрытая дверь вдруг распахнулась со стуком, и внутрь ворвался холодный, сырой ветер.
— Ага! — сказал совсем другой голос, не тот, что похваливал угощение.
— Да у тебя Люди тут! Сейчас будем душить!
И точно — стояла уже на пороге какая-то тень, бесформенная, но с двумя когтистыми лапами, и неживой зеленью отсвечивали глаза. У Кия от страха ссохлось во рту, не смел закричать. Но пришлецу заступил дорогу лохматый беленький старичок, выскочивший из угла:
— Нет, не будешь ты никого здесь душить. Не у тебя спрашивались, не ты и возьмешь.
Схватились, пошла потасовка! Возились, пыхтели — кто кого превозможет, кто кого выбросит вон. Отец Кия вскочил с лавки, принялся помогать помелом. Кто был тот страшный пришлец? Другой Домовой, брошенный на развалинах старой избы и озлобившийся на Людей? Не ведомо никому. Долго длилась возня, но хозяин его все-таки вытолкал. Одолел. И стало тихо в доме.
Сама собою плотно прикрылась дверь, и уже сквозь сон Кий ощутил, как кто-то поправил на нем волчье теплое одеяло, погладил по голове мягкой-мягкой ладонью…
Утром отец с сыновьями нарубили дров взамен тех, что сожгли накануне. Приперли колышком дверь, чтобы дождь не лился через порог. Поклонились гостеприимной зимовьюшке:
— Благодарствуй, хозяин ласковый, за ночлег.
Маленький старичок с лицом, до глаз заросшим белыми волосами, им больше не показался. Но Кий, обернувшись через плечо, увидал на крылечке какую-то пушистую зверюшку: кошку — не кошку, белку — не белку, зайца — не зайца. Сидела зверюшка, смотрела им вслед и даже лапкой вроде помахивала: заходите, мол, вдругорядь. Худо жить в доме без Домового, а и ворчуну Домовому невесело без Людей…
НОВОСЕЛЬЕ
Вот таков норовом Домовой. Не уважишь его — того гляди, начнет коней заезжать, корову выдаивать по ночам. А может и за хозяев приняться. Станет пугать, наваливаться на спящих, может вовсе выжить из дому. Но коли ты к нему с лаской и угощением, и он к тебе с тем же. Поможет хозяйке сыскать завалившуюся куда-то иголку, выходить новорожденных ягнят, даже пожар потушить. А то тряхнет уснувшего за плечо:
— Вставай-ка, новая корова со двора убежала…
Может, конечно, и невзлюбить какое животное, начать обижать. Но тут уж и человеку сметка не в грех. Увидел, что Домовой кошку оземь метнул — тотчас же оговори его, усовести:
— Зачем бьешь? Без кошки что за изба? Эх ты, хозяин!
И не бывало, чтобы не понял. Оттого зовут еще Домового — дедушка-суседушка. Обликом он чаще всего схож с самим хозяином дома, только мал ростом и весь в шерсти. Он родич Дворовому, Овиннику, Баннику, но добрее их всех, ведь он к Людям всех ближе, в самом жилом месте живет, под печкой в избе. Овинник из овина — тоже свой, но все же подальше. А Банник и вовсе диким бывает, ведь баня ставится чаще всего за пределом двора, где-нибудь на бережку. Еще шаг, и вода с ее Водяным, поле с его Полевиком, лес с его Лешим — совсем не обжитые, чужие места!
Случалось, примученный Банником человек бежал в чем мать родила мимо овина и звал на бегу:
