мертвую птаху — комочек серого пуха, тонкие торчащие лапки:
— Разное о тебе бают, кузнец. Вот первая служба: сделаешь ли, чтобы мой соловушка снова запел?
— Попробую… — нахмурился Кий. Сжег в горне окоченевшее тельце, а невесомую толику пепла бросил в кипящее молоко и прошептал над ним, как научил Перун. И тотчас взвился из молока оживший соловушка — но к хозяйке почему-то не полетел: в ужасе заметался по кузне, потом выпорхнул в приоткрытую дверь. Женщина прянула было поймать, но под взглядом кузнеца промахнулась, Кию же вдруг причудилось, будто зловеще вытянулись ее пальцы и скрючились, точно хищные когти… Но только на миг. И вот все миновало, и прежняя раскрасавица извлекла из корзинки жестоко задушенного кем-то котенка:
— Сослужи и вторую службу, кузнец.
И все повторилось, и серый котенок тоже в руки к ней не пошел — запищал и всеми коготками вцепился в Киев кожаный передник, не оторвать.
— А вот и третья служба, — молвила женщина. И подняла наконец глаза, и глаза были, что две дыры — ни света, ни дна: — Сделай мне ледяной гвоздь — что ни кольнет, все чтобы непробудным сном тотчас засыпало! А тебя так награжу, как тебе и во сне ни разу не снилось…
Подошла раскрасавица и уж руки протянула — обнять оторопевшего Кия, наметилась устами в уста. Но кузнец опомнился:
— Какой гвоздь? Кого уколоть?..
— Реку, чтоб не шумела, — отмолвила, ступая следом, злая Морана. — Птицу, чтобы поутру не пела. Тучу грозную, чтобы дождь не лила. А тебе, Кию, старейшиной быть над всеми Людьми! Мужи, с кем ныне не ладишь, по шею в топком болоте руду станут копать! А жены, самые гордые, самые красивые, только слово скажи…
Но Кий уже дотянулся до наковальни и схватил большой молот-балду, сделанный когда-то нарочно для Перуна, одному ему по могуте:
— Пропади, негодная! Сгинь!..
И молот, помнивший десницу Бога Грозы, послушался молодого кузнеца, взвился в его руках высоко и брызнул золотыми искрами громовой секиры:
— Я служу Солнцу, Молнии и Огню, а не смерти и холоду! Пропади!..
Миг — и вместо красавицы оказало себя перед Кием когтистое чудище. Еще миг — и грянул молот в пустое место, где оно только что стояло. Молот ушел глубоко в землю и там крепко застрял, а от сбежавшей Мораны сохранилась в кузне корзинка. Кий осторожно взял ее клещами и бросил в огонь, и добрая лоза, из которой она была согнута, благодарно распрямлялась, сгорая. Когда же рассыпались угли, стал виден не то камень, не то неведомый самородок. Свирепое пламя горна так и не смогло его раскалить. Кий отнес самородок подальше и закопал под валуном, не забыв промолвить заклятие — из тех, что всегда произносят над кладами: чтобы лежал смирно и глубоко и никому не давался, только зарывшему…
Утром, умываясь в ручье, Кий заметил у себя на висках седину. А потом осмотрел дверь и понял, почему злая Морана не смела войти, пока он сам ее не впустил. Мешала ей железная полоса, скрепившая доски, мешали железные петли, железный засов, не заложенный, но касавшийся ушка на ободверине. С радостным удивлением догадался Кий, что нечисть боялась железа. Недаром Чернобог и Морана оказались словно заперты Железными Горами в Исподней Стране, изникали через единственный лаз…
С тех пор и до сего дня Люди стараются взять в руку железо, если опасаются порчи и надеются отогнать невидимого врага. Так и говорят:
— Подержись за железо, чтобы не сглазить!
И до сего дня у злых сил первый враг — умелый кузнец. Самая лютая нежить вовек не сумеет одолеть его или заморочить. А все потому, что Кий, самый первый кузнец, когда-то выдержал испытание, отказался мастерить оружие Злу.
СОБАКА И ХЛЕБ
— Дура! — сказал Чернобог, когда еле спасшаяся Морана вернулась в Кромешный Мир, в подземные ледяные чертоги. — Неужели ты вправду помыслила, что побратавшийся с Огнем станет тебе помогать?
— Не произноси этого слова! — затряслась Морана. — От него стены обтаивают!..
Сделали они наковальню из гладкого куска льда, раздули морозное пламя метели, попробовали ковать…
— Кому там они поклоняются, эти Люди, — качая меха, шипела Морана. — Какой-то Великой Матери Живе! Грязной Земле!.. Я им покажу, кто достоин поклонения, великих жертв! Я сделаю их мир похожим на наш — снежинка к снежинке… В нем будет порядок, а меня назовут Матерью!
— А небо станет черным, — поддакивал Чернобог. — Таким, какое оно здесь, когда у них день!
Злые, стылые ветры неслись из мехов, рассеивали непотребство по всему белому свету…
Между тем в Верхнем Мире как раз совершался праздник Перуна, и все добрые Люди угощались жертвенным мясом близ святилищ Бога Грозы, на веселом пиру, угощали славного сына Неба, незримо пировавшего среди них. Все — кроме нескольких беззаконных. Не почтили они Сварожича, вышли работать. Зарокотал было над ними тяжким громом гневный Перун… но отступился, ради праздника не стал никого пугать. А может, припомнил, как когда-то дал волю гневу и год ходил по Земле…
И все бы ничего, но одна бесстыдная баба-гулеха взяла с собой в поле дитя, рожденное невесть от кого. Оставленное под кустом, дитя вскорости обмарало пеленки и мало не надорвалось криком, пока горе-мать подошла наконец. Но лучше бы и не подходила: распеленала ведь — и со злости вытерла обмаранное дитя житными колосьями!
Этого уже не вынес Перун, целое лето бережно растивший хлеба. Такой грозой грянул над виноватой головушкой, что перепуганной бабе помстилось — падают, рассыпались все девять небес. Чуть, говорят, не окаменела на месте. Но главный страх был еще впереди: увидели Люди, как неожиданный вихрь начал втягивать оскверненное жито, уносить его вверх, вверх, прямо в черную тучу… Кинулись хватать руками колосья, накрывать шапками — те не
давались, обиженные.
И, верно, вовек бы не вспоминать нечестивым святого хлебного запаха — но тут со всех четырех резвых лап подоспела к полю Собака.
— Перун! Перун! — пролаяла она звонко. — Я это поле от косуль стерегла, оленей в лес прогоняла! Оставь мне на еду, сколько в зубах унесу!
Услышал разгневанный Бог мольбу голодной Собаки, не знавшей от хозяев награды, кроме пинков, — и тряхнул вороными клубящимися кудрями, позволил забрать, что поместится в пасти. Убежала Собака с пучком спелых колосьев, и Люди — делать-то нечего — пришли к ней по весне, начали просить в долг зерна для посева. Клялись кормить Собаку и весь ее род, обещали и внукам то заповедать. Добрая Собака не стала поминать зла и не пожадничала, и поле было засеяно, но Люди долго вздыхали — не тот, что когда-то, стал урожай. Не росло больше по сотне колосьев на каждом стебле, только по одному. А и плакаться не на кого, сами виновны.
Вот почему все отворачиваются от того, кто выгонит из дому Собаку. Вот почему изображения Собак сделались оберегами, обороной посевов. Так прославили Люди храброго зверя, посредника меж ними и разгневанным Богом. Говорят еще, одному псу даны были крылья, чтобы проворней сновал между Землею и Небом. Этого пса Люди прозывают Семарглом. Сказывают — если весной пробежит он по хлебному полю, можно смело ждать урожая. Оттого Семаргла зовут еще Переплутом — покровителем корешков, переплетенных в
