Вера неопределенно покачала головой – это могло значить и осуждение погибшего Командира, и неодобрение близнецов, которые не выполнили свой долг из-за никчемных сентиментальных порывов. Но она не сказала ничего.
Братья ушли. Они рвались в бой. Может быть, просто из чувства романтики, а может быть, чтобы реабилитироваться после не очень правильного окончания битвы в Ментопитомнике.
А еще через несколько минут в палату заглянула Джессика. Вере нравилось, когда она приходила. Нравился ее акцент, привычка пересыпать свою речь английскими словами и корректная манера никогда не засиживаться слишком долго. Все, что ни делала Джессика, казалось всегда правильным, четким и выверенным. При перевязках она действовала уверенно, а если надо было что-то спросить у Вась-Вася, она спрашивала, как спрашивают у старшего среди равных. Казалось, ни одно слово и ни одно движение Джессика никогда не делает впустую. Даже на посещение Веры она выделяла определенное количество времени и никогда не пересиживала ни минуты.
Но в этот раз в черных глазах Джессики светилось что-то выходящее за рамки этой холодной расчетливости. Она строго и одновременно весело заявила, заглядывая через едва открытую дверь с коридора в палату:
– К тебе гости, и у вас десять минут! Десять!.. Тэн! – повторила для надежности Джессика на английском и к тому же показала все растопыренные пальцы на своих руках. Не понимая, о чем речь, Вера пожала плечами.
Потом кудрявая голова Джессики исчезла, и в палату вошел Вячеслав. Она хотела встать ему навстречу, что вряд ли бы ей удалось, но он с неожиданной быстротой оказался рядом с ней и сев прямо на влажный от недавнего мытья пол, уткнулся головой в ее ноги. На ней не было ничего, кроме не очень длинной, едва прикрывавшей верхнюю часть бедер, стираной-перестираной серой больничной рубахи с завязками спереди вместо пуговиц. Между завязками он увидел повязку с проступившей сквозь бинты краснотой.
– Тебе больно? – приподняв голову, спросил он.
– Уже нет, – соврала она.
– Я не знаю, что в таких случаях нужно говорить.
– Я тоже.
А что она могла ему рассказать? Про войну, про смерть, про боль? И что он мог рассказать ей? Про Университет и свою книгу? И стоило ли на это тратить десять, вернее, уже девять минут?
– Помни: даже если мы никогда больше не встретимся, мне очень важно знать, что ты жива. Даже если ты будешь далеко, даже если будешь на войне, даже если ты будешь с кем-то другим – мне важно знать, что ты есть! Потрудись давать о себе знать. Хорошо?
– Хорошо, – ответила Вера, чувствуя, как мокреют ее глаза.
– Обещаешь?
– Обещаю.
– А если ты когда-то устанешь от войны, или не сможешь больше воевать, или тебя ничто больше не будет держать там, где ты сейчас, ты передушишь свою гордость и придешь ко мне? Ведь так?
– Да.
Больше они не проронили ни слова, чтобы случайно не встряхнуть своими словами время, которое так кстати стало течь медленнее. А может, Джессика просто дала им больше обещанных десяти минут. Теперь уже эта больничная палата с затхлым запахом, к которому Вера привыкла, а Вячеслав не замечал, превратилась в место, куда заглянуло такое капризное счастье. Так же, как когда-то давно, всего несколько месяцев назад, оно обитало в лаборантской вневедения в Университете.
Вошла Джессика. Вячеслав испуганно обернулся, но тут же понимающе кивнул, встал с пола и, не оборачиваясь, пошел на выход.
Паха и Саха попали в Госпиталь в обмен на рецепт порошка. В других случаях постороннему (каким для всех других был преподаватель Университета Вячеслав Максимович) выпросить пропуск сюда было просто невозможно, а провести кого-то нелегально – нереально. Но интерн Джессика, серьезно рискуя, это как-то сделала. И уж совсем непонятно – зачем она это сделала.
После его прихода все снова стало не так, как надо. До сих пор Вера боролась с болью, из-за отсутствия подвижной деятельности проделывала диггерские ментальные упражнения, обдумывала и вспоминала то, что произошло в Ментопитомнике. У нее была простая и ясная цель – быстрее стать на ноги и вернуться в строй. Она не хотела воевать, но понимала, что на этой затянувшейся войне она нужна, как никто другой. И она не забывала о гибели своих товарищей и своих солдат Паука и Фойера. Да, они были солдатами, да, они пали в честном бою, но это были ее люди, и убив их, диггеры для нее стали не просто врагами Республики, они стали ее личными врагами. И так, день за днем, даже лежа в кровати, она готовила себя к войне. А о Вячеславе уже почти не вспоминала.
А теперь все в ее голове опять пошло кувырком. Она должна была злиться на Джессику, всунувшуюся не в свое дело. Но когда мулатка в следующий раз заглянула к ней, вместо того, чтобы вызвериться, Вера почему-то ограничилась банальным «спасибо». Джессика просто дернула уголками губ, изобразив таким образом подобие улыбки, и пошла по своим делам.
И в очередной раз внешне мощное здание миропонимания в голове Веры качнулось, оголив серьезные дыры и даже провалы в фундаменте. Полярная система «удар-блок, война-перемирие, свои-враги, жизнь-смерть» снова не казалась безупречной. Она должна признать себе, что хочет быть с этим человеком: пусть не женой, пусть не все время рядом, но она хочет быть с ним! Значит, именно в нем есть то, что ей больше всего нужно. Но он не воин! Он занимается совсем не тем, что считает правильным Вера! И будучи умным и правильным человеком, он не только не тяготится мирной жизнью, но и считает не совсем правильным то, что делает Вера (он об этом не говорил вслух, но Вера это чувствовала). У него совсем другая система понятий, совсем другие ценности.
Она убивала врагов и делала правильно! Но хотела бы она, чтобы Вячеслав хоть раз увидел, как она это делает? Или хотя бы узнал в подробностях это? Конечно, нет. А раз она не хочет, чтобы в этом ее видел хороший, вернее, самый лучший человек в Муосе, значит, она не считает, что это хорошо? На секунду Вера представила себя со стороны с окровавленными секачами. От этого воспоминания тоненькая бумажная стенка в ее памяти, прятавшая от ее сознания что-то важное, прорвалась. Она вспомнила туннель-улицу, по которой ей вела умершая и вместе тем прозревшая Инга; вспомнила Свет, на который хотела взглянуть и не могла; вспомнила счастливых людей и себя, всю в крови и с секачами; вспомнила свою семью, говорившую о ней в их посветлевшей квартирке; вспомнила Идущего-По-Муосу, вернувшего ее в вонючий кровавый мир. Что это было? Сон, галлюцинация, видение? Джессика говорила, что у нее на минуту или две останавливалось сердце во время операции, что она почти умерла, или даже не «почти». Так может быть, она была в другом мире, в мире после смерти? Но ей там явно было не место, она там была чужая…
Нет! Вера сильно встряхнула головой, и от резкого движения боль резанула по ране в груди. «Мне бы в моем мире разобраться, а другие миры пусть сами по себе как-нибудь. Тем более что Вячеслав живет в этом мире!»
– И я буду с ним! Только я должна закончить войну, которая без меня бы не началась! Только закончу эту войну – и вернусь к нему…
