Сидя, обнявшись, в своем тесном доте, они решили больше никогда не вспоминать того, что произошло с момента их встречи до момента их прихода на Нейтральную. И они никогда об этом больше не говорили и почти никогда не думали. Лишь спустя годы Анастасия как-то раз рассказала эту историю подрастающей и умной не по годам Вере, назойливо требовавшей подробного отчета об обстоятельствах знакомства ее родителей. Конечно, в этом рассказе самые жестокие подробности были сглажены. И девочка, привыкшая к тихому однообразию поселковой жизни, настолько прониклась этим рассказом об отважном прошлом ее родителей, что Анастасия была не рада своему внезапному порыву. Вера вместо сказки на ночь требовала очередного повторения этих не очень приятных ее родителям воспоминаний.
Нейтральная не стала для Владимира родным домом. Злобные и постоянно конфликтующие между собой жители станции-форта, становившиеся одним народом только на время нападений, были совсем не похожи на шумных и дружных партизан. Особенно тяжело было Владимиру наблюдать регулярно следовавшие через станцию родные партизанские обозы. Он бы хотел их вообще не видеть, но это было невозможно: каждый нейтрал обязан заступать в дозоры возле бронедрезины и у ворот в Большой Проход. В первый раз в таком дозоре, встретив своих ходоков, он спрыгнул с дрезины и выбежал к ним навстречу, радостно приветствуя друзей. Митяй от него отвернулся. Никто из ходоков не протянул ему руки, как будто они не видели и не слышали Владимира. Для них он был дезертиром.
Наступали ленточники – трупный запах этой черной давящей угрозы просачивался уже и на их станцию-крепость. И от этого таким хрупким казался кокон счастья этих двух человек, ожидавших скорого появления третьего. Скоро через Нейтральную прошел странный обоз в сопровождении людей, пришедших откуда-то издалека, не из Муоса. А еще через несколько месяцев на станцию пришел монах, назвавшийся Присланным. Кто был этот человек, и был ли он человеком вообще, осталось загадкой. Но его дар говорить простыми словами о великих вещах оправдывал данное ему прозвище. Пруднич, как сейчас, помнит себя и Настю, стоящих на одном колене и в едином порыве со всеми жителями Нейтральной приветствующих Присланного. А еще через три месяца Настя, пряча слезы, сидя у него на коленях и держа на руках месячного Костика, шептала ему, уходящему в Последний Бой, неизвестно где услышанные ею заговоры от смерти.
Он помнит строй, в котором стояли почти все мужчины Муоса, чувствуя себя непобедимой силой, монолитом, о который непременно разобьется нашествие людей-червей. Туманная вуаль покрывала его воспоминания о длившемся сутки кровавом кошмаре, названном Последним Боем. Больше он помнил усталое лицо Мясника, быстро и неаккуратно зашивающего ему кровоточащие обрубки руки и ноги, матерясь в ответ на его просьбы уколоть опий.
После возвращения домой он быстро научился ходить на протезе; еще быстрее утратил чувство неполноценности из-за увечья, потому что оказался одним из немногих выживших и одним из многих калек.
Нейтральная вошла в Республику, по призыву которой он, Анастасия и Окуневич, собрав небольшую группу добровольцев, заселили поселение МегаБанк, администратором которого был назначен Пруднич. Жили они не сыто, но относительно спокойно и, в общем-то, счастливо: честно трудились, отстраивали поселение, рожали, растили и воспитывали детей.
Пруднич был не только руководителем поселка, но и единственным священником поселения. Республика с прохладцей относилась к «религиозным суевериям» народа, но вынуждена была с ними считаться, по крайней мере до тех пор, пока не сократиться до минимума количество людей, помнящих Присланного. Тем более людскую веру можно было использовать на службе государству. В не так давно изданном законе Республики было предписано, что каждое поселение имеет право на оправление религиозных культов только под эгидой руководителя поселения. Поэтому выбор был невелик: или культ становился противозаконным, или же его оправлял администратор поселения. Пройдя двухнедельный курс в Монастыре, он получил право на ведение церковных служб и таинств. Мегабанковцы выходили на молитву и принимали причастие от Пруднича, на время становившегося отцом Владимиром, но исповедоваться к нему шли неохотно. Потому что он был для них «в доску» своим, да и без исповеди знал недостатки каждого из них.
Когда все взрослые посельчане уходили наверх, Пруднич становился учителем и воспитателем. Девятеро ребят разных возрастов собирались в холле, чтобы получить от него те немногие знания, которые он получил за три года учебы в партизанской школе. К этому скромному багажу Пруднич старался кое-что добавить в ходе самообучения, самостоятельно читая и истолковывая на свой лад малопонятные для него учебники. Вообще-то последние годы администраторов поселений обучали в Университете, но «старые кадры» не трогали и переучиваться не заставляли.
Пруднич не был талантливым учителем, и его ученики не проявляли особых рвений к овладению знаниями. За исключением одной ученицы – его собственной дочери Веры. Она, открыв рот, сидела на всех уроках, внимательно слушала своего отца, аккуратно выводила на обратной стороне серых банковских бланков буквы и цифры. Вера цыкала на других учеников, которые шумели и отвлекались на уроках. И даже один раз подралась с Колькой, который передразнивал ее отца. Она зачитала до дыр все учебники в их скудной библиотеке, выкачала из отца все его знания и заваливала его кучей вопросов, на которые он просто не знал ответов. В своих мечтах Пруднич видел Веру студенткой Университета, а потом – великой ученой в одной из уютных лабораторий Центра, создающей средства для спасения Муоса.
Пруднич, сколько себя помнил, постоянно был чем-то недоволен: не таким большим, как хотелось бы, урожаем; слишком большими, больше, чем хотелось бы, налогами; не прекращавшимися мелочными ссорами между посельчанами; своими неудачами на поприщах капеллана и учителя, никем здесь не воспринимавшихся всерьез, и сотнями других раздражавших и пугавших его неудач. Теперь же на фоне настоящего горя все эти «беды» виделись мелочами, слегка подсаливавшими его счастливую жизнь.
И он все ждал этого чертового следователя, из-за которого он не мог по-христиански похоронить свою жену, помянуть ее по-мужски, уложить детей и пойти наконец-то закрыться в администраторской да побыть самим собой – обычным мужиком, у которого отняли жену, любимую им больше жизни.
Дверь их квартиры открылась, вбежала запыхавшаяся дозорная Нина – вдова из соседней квартиры. Взрослых мужчин в поселке было всего восьмеро, поэтому дозор к единственному входу в МегаБанк перекрывали и женщинами. Да и никакой опасности пребывание в таком дозоре не несло: через массивные двери в холл все равно никто проникнуть не мог. Вера не любила Нину за то, что она не раз недвусмысленно набивалась в число жен администратора. А Нина взволнованно протараторила:
– Аркадьевич, там это… следователь из Центра.
Несмотря ни на что, слово «следователь» даже видавшего виды Пруднича заставило вздрогнуть. Об этих сверхлюдях ходили легенды. Их боялись и уважали. Они были наделены огромными полномочиями и обладали почти сказочными способностями. Они были лишены страха и равнодушны к голоду и боли.
