— У вас всего сколько детей?
— Один сын, Серега. Три года. Очень на меня похож. Дочка утонула в бассейне у Ленки на глазах. Жарко было, Ленка прикорнула у бассейна и не заметила, как дочка… Вот. После похорон говорит мне:
— Ну все. Уходи. Чего тебе теперь со мной оставаться?
А как я уйду от нее после такого горя? Как вот так взять и уйти от женщины, которая дочь потеряла, да еще и винит себя за это? Она потом долго по ночам плакала, Ленка. Потом Сережка родился. И я снова решил: вот он начальную школу окончит, и я тогда… Потому что не простил. Не могу простить. Вот не могу — и все.
Мне сколько раз за эти десять лет снилось, как они там в машине… Я прям не то чтобы представлял, а видел это все детально.
— Послушайте, вы что, не понимаете, что та женщина, которая вам изменила с другом, и сегодняшняя Лена, которая столько пережила, которая похоронила дочь, — это совершенно разные люди? Вы что, не понимаете этого?
— Думаете? Я тоже так считаю. Только не помогает. Простить не могу все равно.
Я так считаю: если она раз изменила так подло, наверняка еще изменит. А как с человеком жить, если все время ждешь от него измены?
Вот окончит Серега начальную школу, перейдет в пятый класс…
— А ведь вы ее любите, Ленку свою.
— Думал об этом… Не знаю. Только это все не важно.
Я не верю ей, понимаете? И поверить не смогу. Раньше ревновал очень, хотя она поводов, если честно, вообще не подавала. Она все больше дома сидит: сначала с дочкой, нынче вот с сыном.
А теперь не ревную. Вообще. Не знаю почему. Простить не могу. Слышу звуки эти. Снятся все время.
Логически все понимаю. И то, что вы говорите. И вообще. А простить не могу.
Сережке три сейчас. Через четыре года — школа. Потом еще четыре года. Мне будет сорок четыре. Много, конечно, но ничего.
И я уйду. Ленка знает про мое решение. Но мы про это не говорим. Живем себе просто. Ждем. Но фигня какая-то в этом есть. Чувствую. Но не понимаю. И чего делать?
* * *
Инна стояла на пороге одетая.
Джинсы там, футболка… Не помню точно. Главное, она была одета.
Я улыбнулся, вошел. Обнял ее, попытался поцеловать.
Она не ответила. Тупо не ответила. Не открыла рот.
В моей жизни было всего несколько женщин, которые не отвечали на мои поцелуи.
Я поворачивал их лицо к себе, открывал рот и… упирался в зубы.
Я помню все эти лица, потому что нет ничего более оскорбительного, чем неотвеченный поцелуй.
Инна отошла и спросила:
— Чаю хочешь?
— Я хочу другого, — попытался я пошутить по-взрослому.
— Значит, кофе, — усмехнулась Инна и пошла на кухню. Я поплелся за ней.
Мне было двадцать лет, и я еще не знал: если тебе нужно, чтобы женщина пришла к тебе, отойди от нее. Отойди на такое расстояние, чтобы она тебя видела, но не ощущала. Чтобы она тебя чувствовала, но не слышала. Чтобы она о тебе думала, но не могла прикоснуться.
Мне было двадцать лет, и я совершал естественную ошибку юности: мне казалось, если ты продемонстрируешь женщине свою любовь, она непременно ответит тебе тем же.
А это не работает ни в конкретной ситуации, ни в выстраивании отношений. Это не работает никогда.
Я обнял Инну сзади. Я был уверен, что она сейчас повернется ко мне и тогда окажется, что поцелуй без ответа — это просто недоразумение.
Инна продолжала варить кофе. На мои объятья она не отреагировала никак. Это было почти так же противно, как неотвеченный поцелуй. Второе место, серебряная медаль по противности.
Я отошел. Я не знал, что делать. Я был молод и нетерпелив. Я не знал такого глагола — «дождаться», я знал глагол «выяснить».
Человек взрослеет от удивления — к пониманию, от неясности — к скуке.
В детстве удивительно все. В старости все скучно. Таков путь.
Юность ближе к детству, и поэтому в ней еще много чего удивляет. И, главное, жизнь еще кажется неясной. А потому так раздражает каждая конкретная «непонятка».
И я начал выяснять.
— Что случилось? — задал я самый идиотский из возможных вопросов.
Инна, естественно, на него не ответила.
Она доварила кофе, налила его в белую красивую чашечку и поставила передо мной.
Потом открыла дверцу шкафчика, достала конфеты. Потом открыла другую дверцу, достала вазочку с печеньем.
«Почему у нее конфеты и печенье лежат в разных шкафчиках?» — совершенно некстати подумал я.
Потом Инна взяла тряпочку и вытерла капли кофе, которые умудрились выпрыгнуть из чашки.
Она все делала совершенно спокойно, без эмоций. Так, словно меня тут не было.
— Я могу знать, что случилось? — повторил я.
Инна осмотрела стол, раковину, плиту, будто проверяя, все ли в порядке, села напротив меня и не сказала — вздохнула:
— Можешь.
Помолчала немножко и выдохнула:
— Мы с тобой не подходим друг другу.
— В каком смысле?
— В физиологическом.
Она улыбнулась, как ей, наверное, казалось, по-доброму, поднялась, подошла ко мне и унизительно поцеловала в макушку.
— Ты — хороший мальчик, очень хороший. — Инна продолжала говорить не словами, а выдохами. — Но так бывает: мужчина и женщина не подходят друг другу. Мне с тобой плохо в постели. Я это сразу поняла. Я пыталась приспособиться, но это невозможно. Я — чувственная натура. Для меня секс очень важен. Поэтому наши с тобой отношения невозможны. Они будут мучительны и для тебя, и для меня.
Я умер. От меня осталась тень.
Тень встала из-за стола, усмехнулась, пошла в коридор, надела ботинки, бросила: «Пока» и вышла на улицу.
В кармане брюк тень обнаружила коробочку. Это были серьги, которые я купил Инне в Турции.
Тень решила их выкинуть. Но потом одумалась.
Через несколько недель — или месяцев, не помню — когда я возродился, я подарил эти сережки какой-то девушке. Совершенно не помню, кому именно, но помню, что она очень обрадовалась.
И вот после этой истории я придумал свою дурацкую философию: мол, женщины не должны решить, что я встречаюсь с ними только ради секса, они, мол, должны думать обо мне, что я — высокодуховный.
Глупости это все. Они все равно будут думать, что желание тела — главное желание, которое движет мужчиной при встрече с ней. И они будут тело свое использовать и как приманку, и как наказание, и как награду…
И все философии, продиктованные любовью, — глупости. Существует безумный опыт страхов, он-то все и диктует. Вот и все…
