* * *
Гульба затянулась до рассвета; в последнее время всегда было так. Каждая новая попойка оказывалась отчаяннее предыдущей — а эта, последняя, была отмечена некоторым даже надрывом.
Эгерт усмехнулся. Несколько дней назад капитан гуардов интересовался как бы между прочим — когда господин Солль собирается отбыть?
По всему Каваррену стонали жёны — известно, что попойка со старым другом вещь благородная и естественная, но тридцать попоек одна за другой?! Небо, не у всех же такое железное здоровье, как у господина Эгерта…
Он не пьянел. Он обнаружил это с раздражением и тоской — никакого облегчения, никакого расслабления, трезвый рассудок и тупая головная боль под утро…
Дни шли за днями. Слуги сбивались с ног, приводя в порядок разорённый обеденный зал. Пьяные Соллевы собеседники вываливались из сёдел, и обеспокоенные домочадцы повадились присылать за ними кареты.
Эгерт знал, что городом ползут самые невероятные слухи. Среди сплетен попадались простые и пошлые, как то: признанный герой заливает вином многочисленные измены красавицы-жены. Другие байки, наоборот, были сложны до неправдоподобия — Солль-де заключил договор со злым колдуном и получит сказочное могущество, если до срока пустит на ветер всё достояние своих каварренских предков…
Эгерт потёр висок. До «на ветер» ещё далеко — впрочем, если постараться…
Слава небу, он не единственный источник сплетен в спокойном мирном Каваррене. В последнее время много говорили о разбойниках, о каких-то кровавых набегах, о беспокойстве на больших дорогах… Ветераны хватались за шпагу по десять раз за коротенький разговор — вояки, бойцы, не кровь — кипящая смола…
Эгерт усмехнулся особенно криво и желчно. Каваррену не суждено было пережить Осаду; Каваррен не знает, как изо дня в день делить между голодными оставшиеся крохи, дежурить на стенах, вешать мародёров и каждую ночь ждать штурма…
Впрочем, орда приходила раз — почему бы ей не прийти снова?
Его вяло царапнуло беспокойство. Тория одна… Тория…
Сгорбившись над столом и стиснув зубы, он переждал очередной приступ — желание прямо сейчас, сию секунду тронуться в путь, вернуться к ни в чём не повинному, родному, измученному, смешанному с грязью, самому дорогому человеку…
Под окном пронзительно, надрывно возопила молочница.
* * *
Алана хранила тайну целых полдня.
Вечером, прибежав в комнату матери и уткнувшись лицом ей в подол, она жалобно просила позвать Луара домой — она, Алана, звала, но он так и не пошёл… Маму наверняка послушает, надо позвать, ему ведь одному плохо…
Узнав, в чём дело, Тория призвала к себе няньку и тоном, которому позавидовал бы и ледяной торос, велела ей убираться.
Пожилая женщина расплакалась:
— Небо… Госпожа моя… Столько лет… уже она… как родная… Не знаю, в чём провинился этот несчастный мальчик… Но девочка-то ни в чём не виновата, госпожа моя… Я знаю… Не щенок же он — человек… За что же, госпожа…
Тория молчала. Впервые за много дней она увидела себя — и свои поступки — чужими, хоть и верными и преданными глазами. Бесчеловечная мать…
Криво улыбнувшись, она отменила приказ. Повернулась и ушла к себе — прямая, как мачта. Ей мерещилось, что она разносчица с площади, что на макушке у неё лежит ноша, которую нельзя уронить или расплескать; нельзя даже повернуть голову — а ноша давит, норовит вдавить в пол, оставить на ковре бесформенное мокрое пятно…
Ночью ей показалось, что она вспомнила.
На крик прибежала Далла — перепуганная, в смятой сорочке. Тория стояла посреди комнаты, в судорожно стиснутом кулаке вздрагивала горящая свечка, и расплавленный воск капал на побелевшие от усилия пальцы.
…Его руки были без костей. Мягкие и прохладные, будто тесто, белые холёные ладони. Этими руками он тащил её по изощрённому лабиринту пытки; она не знала, что коснётся её тела в следующую секунду — ободряюще-ласковая ладонь или раскалённый докрасна, дымящийся стальной прут.
В его глазах стояло наслаждение. Руки…
…Нет, он не касался её. Все допросы подряд он просиживал в высоком кресле с удобными подлокотниками, и только один раз, отослав палача…
Тория захлёбывалась водой из поднесённой Даллой чашки. Он не отсылал палача… Он…
Память взбеленилась. Исступлённая память не желала допускать разум за эту проклятую дверь; Фагирра мёртв, кричала память — и была права.
Грохот инструментов в железном тазу. Бескостные ладони на её бёдрах…
Отчаянно завопила Далла. Чашка покатилась по полу, расплёскивая воду; на глазах горничной госпожа Тория Солль побледнела как мертвец и лишилась сознания.
* * *
Бродячий театр — не иголка, в городе ему не потеряться. На площади перед рынком играют южане и только южане — кто, стало быть, поставил подмостки посреди торгового квартала?
А о том, что на просторном дворе гостиницы «Соломенный щит» играют лицедеи, твердили все зеваки на три квартала окрест; за полквартала я услышала жалобы прекрасной Розы, грустящей о безвременно погибшем Оллале.
Вокруг повозок стояла толпа; зрители переминались с ноги на ногу, поплёвывали семечки, кто-то уходил равнодушно, кто-то подходил, любопытствуя — а Флобастер в красной накидке палача уже показывал толпе отрубленную голову Бариана…
Я замедлила шаг. Нечто в груди моей странно и болезненно сжалось, и только теперь я поняла с удивлением, до чего он мне дорог, этот выдуманный мир на деревянном помосте, этот неуклюжий и смешной мирок, в котором я жила, как орех в скорлупе, до самой встречи с Луаром…
И я ужаснулась, осознав, как далеко пребывала все эти несколько дней. Так долго. Почти неделю без спектаклей — любая рыба, извлечённая из воды, уже сдохла бы. А я вот стою, проталкиваю комок обратно в горло и ловлю в прорезях красной маски глаза Флобастера…
Никто не сказал мне ни слова — будто так и надо.
Молча забравшись в свою повозку, я переоделась, напялив накладной бюст, и вовсю нарумянила щёки. Флобастер, следивший за мной глазами на затылке, дал Мухе знак — тот объявил «Фарс о рогатом муже».
У меня стало легче на душе. Почти совсем легко — будто всё по-прежнему, нет на свете никакого Луара-сына-Фагирры и никогда не было ледяной ночи под ледяными взглядами…
Пристанищем труппе служил теперь «Соломенный щит». Пересчитав заработанные деньги, Флобастер довольно крякнул.
Я долго колебалась — нужно было подойти к нему и сообщить, что я снова ухожу, что меня не будет до утра, и то же завтра, и послезавтра… Уходить легко под горячую руку, в ссоре; сейчас же, когда всё вроде бы уладилось, когда все доброжелательны и великодушны, подобный шаг следует десять раз просчитать. Может быть, сегодня и вовсе не стоит уходить…
