Но все это исчезло, и во рту остался лишь привкус пепла. Никаких желаний и сожалений. Предложи ей кто-нибудь сейчас осуществить эту столь желанную когда-то программу, и она холодно отвернулась бы. Это пустяк – пустяк по сравнению с тем, чем она теперь владеет. Она ходила по улицам, обуреваемая желанием – упоительным желанием, понятным ей одной. За весь день она еще не побывала в храме, но всей душой стремилась там оказаться. Ей снова пришлось спросить дорогу, и после недолгих поисков она увидела церковь. Вошла, преклонила колени и перекрестилась со вздохом счастья.
Люси поздно вернулась в гостиницу и, устав от прогулки, крепко уснула счастливым сном без сновидений. На следующее утро она встала рано. Ей нужны были вещи для монастыря, и после завтрака, взяв список матери настоятельницы и деньги Питера, она отправилась за покупками.
Найти все необходимое было нелегко, Люси безрезультатно побывала в четырех магазинах, где служащие удивленно поднимали брови: грубая материя и простой покрой? Но эти поднятые брови ничего не значили для Люси, и наконец, после долгих поисков – поисков, ставших для нее в этом приподнятом настроении истинным удовольствием, – она натолкнулась на небольшую лавку на Эджвер-роуд, где обрела то, что искала: скромное закрытое черное платье из сержа до лодыжек, грубое нижнее белье из прочной ткани, шерстяные чулки, простыни из хлопка и пару жестких одеял. Общая стоимость оказалась небольшой – цены в этой лавке были скромными, как и само заведение. В тот же день покупки доставили в ее гостиницу, где Люси аккуратно сложила их в чемодан.
И вновь в тот вечер к ней пришел сын, и они целый час сидели в маленькой спальне. Это был странный разговор, отмеченный необычной скованностью со стороны Питера. Люси снова ощутила прилив любви к нему – эта любовь никогда не иссякла бы, но теперь она скорее стала воспоминанием, чем явью, чувством, по-прежнему узнаваемым, но узнаваемым издалека, освобожденным ее воспарившим ввысь духом. Все же Люси была встревожена душевными муками сына. Ибо теперь у него было время обдумать ситуацию, и его сильно удручала бесповоротность разлуки. Его эгоизм не защищал от природной чувствительности и не мог противостоять очевидной неотвратимости отъезда матери. Случись это на расстоянии – если бы она уехала прямо из Глазго, – все было бы по-другому. Питер обладал счастливым даром, столь обычным для благовоспитанного эгоиста: «С глаз долой – из сердца вон». Его брак, заключенный в отсутствие матери, в полной мере демонстрировал это – Питер просто выбросил из головы неприятную мысль о ней и ее душевных страданиях. Но разлука застигла его врасплох, и, когда он увидел мать в маленьком гостиничном номере, это повергло его в глубокую печаль. Впрочем, она была мимолетной.
Питер продолжал настойчиво спрашивать, достаточно ли у Люси денег, предлагал еще. Это, по крайней мере, было явным свидетельством его искренности! Но Люси улыбнулась про себя: зачем ей сейчас деньги? Он заплатит за нее небольшой взнос ордену, и она сочтет это достаточной компенсацией за все, что для него сделала. Как ни странно, ее старания вырастить сына, когда-то отнявшие столько сил, при взгляде в прошлое стали казаться незначительными и мелкими. Казалось, она никогда не забудет своих страданий, столь же болезненных, как родовые муки, но память о них, подобно этой боли, постепенно угасла.
Однако Питер не успокаивался, с влажными от слез глазами он спрашивал, почему она покидает его. Он вновь и вновь повторял, что составлял планы на будущее, что действительно собирался это сделать. И самое главное, мама должна знать, что его дом должен стать и ее домом, даже Роуз сказала…
Да, хотя Люси утешала его, он был чрезвычайно расстроен. Она говорила ему о своем счастье, однако он впадал в еще большее уныние. Ей казалось, они вернулись в далекие годы его детства в Ардфиллане. Собираясь уходить, он, горюя совсем как ребенок, едва не разрыдался, и это вызвало у нее мягкую, сочувственную улыбку. Когда Питер наконец ушел, Люси осталась сидеть с сухими глазами и играющей на полуоткрытых губах легкой задумчивой улыбкой. Она почему-то ощущала, что больше не увидит его. Прощание получилось именно таким, каким ей хотелось.
Он пообещал на следующее утро отвезти ее на вокзал Виктория. Интуиция не подвела Люси: утром сын сообщил ей по телефону, что задерживается у пациента и встретится с ней на вокзале. Но на вокзал он не приехал, и его вины в том не было – просто он не мог оставить пациента. В каком-то смысле Люси даже обрадовалась. Она с самого начала желала, чтобы ее отъезд был тихим и скромным. Никакой демонстрации самоотречения, никакого мелодраматического прощания, никаких фальшивых чувств на пороге монастыря. Сама мысль об этом вызывала у нее презрение. Ее чувства скрывались в душе – любить Бога, отдать себя Богу. Таково было побуждение, которое с кипучей энергией двигало ее к этому шагу. А теперь был взят последний барьер, преодолено последнее земное препятствие. Гудок набирающего скорость поезда прозвучал как трубный глас, восхваляющий Бога.
Сидя в своем купе, Люси смотрела в окно восхищенным блестящим взором. Мимо проносились сельские пейзажи Кента, краше любой картинки. Ее губы беззвучно шептали: «Благословен будь Господь!» Колеса стучали, словно в такт этой молчаливой осанне. «Благословен будь Господь!», «Благословен будь Господь!». Слова эти камертоном отзывались в ней с немым восторгом, поднимаясь к яркому голубому куполу небес.
Да, Бог действительно был добр к ней, даже в мелочах, которые она презирала. Она с невольным страхом думала о том, как будет пересекать Ла-Манш, но, подъехав к Дувру по известняковым туннелям, увидела плоское, спокойное, как пруд, море. Все у нее шло хорошо. Господь в своем могуществе восседал на троне в небесах, милостиво улыбаясь ей.
На смену грохоту колес пришел ровный рокот судового мотора, но для Люси ритм движения сохранялся прежним. Она шла вперед – к конечной цели своего существования.
Во время путешествия ее не покидало ощущение счастья – горячего, нежного, волнующего, словно в груди трепетали крылья. Таможню в Кале она прошла быстро, поскольку багаж имел пометку на досмотр в Брюсселе, и села в скорый поезд, ничуть не беспокоясь из-за незнакомой обстановки или плохого знания языка. Божественная рука во всем ей помогала. Поезд тронулся, колеса вновь запели свою торжествующую песнь. Люси почувствовала новый прилив радости. Дело тут было не в новизне пейзажа – как во сне, проплывала перед ней плоская серая местность с длинными белыми дорогами и рядами тополей, – а в ожидании окончания путешествия. Ее охватывал восторг, душа пела. Подумать только – девять месяцев назад она считала свою жизнь конченой. Люси едва не рассмеялась вслух. Прошлое промелькнуло перед ней чередой мимолетных картин, но в нем не было ничего подобного. Как такое могло случиться? Разве сравнится ее любовь к мужу и сыну с нынешней любовью к Христу? Она едет в поезде с одной целью: отдать себя Иисусу. Она все ближе и ближе к Нему.
В Турне ее истрепанный билет вновь прокомпостировали. Потом она съела сэндвичи, взятые из гостиницы. Сидящая напротив англичанка начала бессвязный разговор. Люси отвечала, даже улыбалась в ответ на замечания попутчицы, но, будучи любезной, оставалась отрешенной. Разве могло быть по-другому? Они миновали Лилль, Безье и Бланден. Устала ли она? Пожалуй, у нее немного болела спина и горели раздраженные глаза, но, пребывая в приподнятом настроении, она почти не чувствовала усталости. Ощущение того, что цель скоро будет достигнута, становилось все сильнее, и наконец, когда косые солнечные лучи пробились сквозь коричневатую дымку и осветили нагромождение крыш и шпилей, поезд замедлил ход, приближаясь к вокзалу. Люси приехала в Брюссель.
