Но туго приходилось не только с едой, неожиданные проблемы возникали в самых нелепых и неприятных областях. Взять, к примеру, обувь. С одеждой было проще, поскольку Люси заранее знала: нынешнего гардероба ей должно хватать. Белье и чулки можно по мере необходимости чинить. Никто теперь не требовал, чтобы она носила изысканное нижнее белье. Но с обувью дело обстояло по-другому. При ее работе нужно было много ходить – а она ходила еще больше, чем надо, чтобы сэкономить на плате за проезд в трамвае, ходила по твердым тротуарам, немилосердным к кожаной обуви. В результате она занашивала свои туфли до плачевного состояния, и хотя всегда гордилась тем, что ее маленькие ножки были изящно обуты, но, несколько дней кряду приходя домой с промокшими, иззябшими ногами, постепенно пришла к выводу, что это пустая спесь. Впоследствии Люси купила ботинки с самыми толстыми подошвами, какие могла найти, – тяжелые и неуклюжие. Она отыскала их в маленькой обувной лавке неподалеку от Уайт-стрит и, подбив на них металлические протекторы, носила очень долго, пока не растрескался верх.
У Питера было по-другому. Он легкомысленно относился к своей обуви, но был аккуратен в одежде. Для того только, чтобы соответствовать общепринятому уровню, он должен был хорошо одеваться, когда посещал занятия. На это ему хватало небольшой части стипендии, остававшейся после оплаты обучения. Его управление финансами тоже, но в другом смысле, было просто поразительным. Он до последнего пенни подсчитывал свои расходы. Снова повторялась история с его детским «кувшинчиком» – у Питера была небольшая записная книжка. Вскоре он открыл для себя, как экономить на покупке подержанных книг в «Стенхаусе». Он отличался точностью, педантичностью и никогда не тратил деньги попусту. Кроме того, он с самого начала не одобрял попыток матери помочь ему в расчетах. Он говорил, что деньги его и он в точности знает, как ими распорядиться.
Дошла очередь и до его одежды. После осторожных расспросов у мисс Тинто, которая была настоящим кладезем премудрости, Люси разыскала портного по фамилии Уорд. Он пообещал сшить костюм на тонкую фигуру Питера, сообразуясь с его еще более тощим кошельком. Первый визит к Уорду стал незабываемым, напомнив о том дне, когда Питеру выбирали школьную форму, ибо в данном случае сама Люси привела Питера в швейную мастерскую. Как манекен на шарнирах, неловко стоя перед высоким трюмо, он выставил на обозрение свои поношенные подтяжки, с чуть заметной краской на щеках снося унижение от снятия мерок. Однако Уорд не был ни грубияном, ни сереньким закройщиком, утыканным булавками и с портновской лентой на шее, – это был щеголеватый молодой человек небольшого роста, но с большим тактом и пониманием. Он недавно начал свое дело, однако его одежда являлась настоящим образцом элегантности. Уорд уважительно называл Люси «мадам», поинтересовался – правда, безуспешно, – не будет ли он иметь удовольствие раскроить для нее костюм. Предугадывая перспективу на будущее, портной обращался с Питером любезно и дружелюбно.
Костюм был сшит из грубой серой в крапинку ткани, которую Люси выбрала скорее из соображений защиты от холода и прочности в носке, чем за какую-то поразительную расцветку. Питеру по вкусу пришлась бы более интересная клетка, но Уорд, симпатизируя сыну, полностью согласился с матерью. Он говорил, что неблагоразумно, когда джентльмена узнают по костюму, что серый цвет, хотя и спокойный, хорошо смотрится, что он, без сомнения, изысканный и что самое главное здесь – крой. Крой – это всё. Глядя на Питера, Уорд со знанием дела уверял его в своей искушенности в этом таинственном, на первый взгляд незаметном, но таком важном ремесле.
Костюм вышел на славу! Пиджак с умеренно широкими плечами, красиво облегающий фигуру, подчеркнутая талия, небольшие прямоугольные лацканы, аккуратные параллельные стрелки на брюках – в целом это был триумф элегантности и портновского гения. Более того, пока шла работа над костюмом, Питер и портной подружились. После каждой примерки они «перемещались» – по выражению Уорда и его приглашению – в кафе и за чашкой кофе обсуждали свое блестящее будущее. Питер усаживался у окна и следил за движением трамваев по улице, завороженный неугомонным потоком городской жизни. Он чувствовал, что грядущее сулит ему удивительные открытия.
Сидя за чашкой кофе, он предвкушал всю прелесть своего дальнейшего существования. Приятно сознавать, что тебя ждет учеба в университете, а приятнее всего – знать, что ты достигнешь успеха. Таков был восхитительный лейтмотив его грез.
Питер бережно обращался с этим сшитым на заказ костюмом: каждый раз, приходя домой после занятий, переодевался в старую одежду, аккуратно вешал пиджак на спинку стула, а брюки, благоговейно расправив, на ночь клал под матрас. И Питер был вознагражден неминуемым судом времени и обстоятельств. Когда пришел очередной транш по гранту и была внесена плата за обучение, небольшая в этот семестр, излишек вполне естественно было потратить на дополнения к базовой вещи в гардеробе. На Флауэрс-стрит в дом пятьдесят три в картонных коробках, завернутые в тонкую оберточную бумагу, прибыли обновки: еще один костюм – в клетку – и элегантное весеннее пальто. Питер превратился в хорошо одетого молодого человека, предмет восхищения матери, Бесси Финч, миссис Коллинз и изредка объект насмешливого освистывания, когда он попадался на глаза парням, собиравшимся на углу близ венецианского кафе «У Демарио». Впрочем, это только доказывало его превосходство. Как-то миссис Коллинз, оторвавшись от уборки и вглядываясь в ослепительное видение, спускающееся по лестнице, сказала Люси:
– Ну просто граф. – Она потеребила мех, сдавивший ей шею. – И в голову не придет, что он станет курить или таскаться с девчонками, как прочие.
Люси приняла справедливый комплимент, с самодовольным видом проигнорировав нелепые подозрения. Она не тревожилась, она знала своего сына – его постоянство, чистоту души, преданность матери. Другие сыновья, вероятно, могут оступаться и валяться в канаве, но Питер – ее сын, и одного этого неоспоримого факта вполне достаточно.
Он еще не стал президентом студенческого союза, но его успехи, как и поведение, были отличными, и она с горячим интересом отмечала это. По сути дела, он сделался источником, из которого она черпала постоянное и все возрастающее вдохновение, глубоким и тайным колодезем ее счастья. Долгими совместными вечерами сын снисходил до беседы с ней, случались и драгоценные мгновения полного, безграничного доверия с его стороны. Она как завороженная следила за зоологическими приключениями мертвой морской собаки и вялой амебы, принимала участие в химических опытах с нитратом серебра и хлоридами, в замешательстве слушала о ботанических чудесах камбия и – из области физики – о неведомом доселе законе гравитации. Ее горящие глаза, устремленные на его шевелящиеся губы, словно преодолевали законы оптики, которые он ей снисходительно объяснял. Его успехи представали перед ней в сияющих декорациях. Она видит его за микроскопом – рядом предметные стекла и красящие вещества – со скальпелем, осторожно нацеленным на мертвого lumbricus, дождевого червя (неужели Питер когда-то насмешливо называл его червяком и использовал как наживку?). Она ощущает тепло, быстро расходящееся от голубого пламени горелки Бунзена, к ее ноздрям поднимается возбуждающий аромат бензина, смешанного с канадским бальзамом. Она слышит голос профессора, смех его товарищей-студентов, неспешные шаги, отдающиеся эхом под сводами крытой галереи внизу. Она проживала его жизнь не только в те минуты, когда он рассказывал ей по вечерам о своих великих свершениях, но и в течение своего рабочего дня. Иногда, с облегчением покинув чью-то запущенную клетушку или неожиданно заметив прелесть косого солнечного луча, пробивающегося сквозь убожество заднего двора, она вдруг ощущала душевный подъем при мысли о сыне, работающем в том огромном здании классических пропорций, что возвышалось на холме. Даже плывущий над городом бой университетских часов, коснувшись ее слуха, приближал ее к сыну, связывал их воедино любовью и общей целью.
