Окончание Времён — будет или уже нет? Откуда явился Мор, зачем он явился, почему ушёл? Что скрывают замурованные двери обиталища Лаш? Почему плащеносцы не разделили общую судьбу, скрывшись за стенами, и что будет теперь? Люди перешёптывались, поглядывая на Башню кто опасливо, кто злобно — ведь невесть откуда донеслись голоса, утверждающие, что именно служители Лаш накликали беду. Поговаривали даже, что это они наслали на город Мор, а сами спрятались за прочными стенами; говорили, что великий маг, бывший деканом в университете, пропал неизвестно куда в самый день окончания Мора, и что теперь его дочь обвиняет во всех смертях плащеносцев. Горожане волновались, переглядывались, не верили; Башня не спешила опровергнуть будоражащие город слухи, и обращённые к ней взгляды становились всё угрюмее. Уже готовился, вопреки увещеваниям бургомистра, приступ с ломами и кирками — когда в один из дней каменная кладка дверей рухнула, пробитая изнутри.
Эгерт, который в тот момент оказался в библиотеке, передёрнулся, ощутив глухой тяжёлый удар о дрогнувшую землю. Из окна ему отлично видно было, как толпа, окружающая башню, подалась назад, будто отброшенная порывом ветра.
В чёрном проломе стояла невысокая серая фигура с белой, как луна, всклокоченной головой.
…Из всех воинов Лаш в живых осталось меньше половины. Тела погибших плащеносцев лежали перед Башней, лежали длинными рядами, и широкие капюшоны укрывали мёртвые лица до подбородка. Живые служители стояли так же неподвижно, и капюшоны так же падали им на лицо, и ветер с одинаковой ленцой теребил одеяния тех и других.
Эгерт не слышал, что говорил магистр — страх помешал ему приблизиться. Толпа молча внимала; в переливах магистрового голоса, в самых патетических местах его речи ухо Солля улавливало короткое «Лаш!», и тогда люди вздрагивали, невольно опуская головы. Потом магистр замолк, и толпа разбрелась — покорная, притихшая, будто погруженная в разгадывание заданной магистром загадки.
Прошло несколько недель; оставшиеся в живых студенты радовались, встречаясь на пороге университета, но после бурных объятий и приветствий обычно следовало неловкое молчание: расспрашивая о судьбе друзей, легко было получить самое печальное из всех возможных известий. Университет, как бы то ни было, оживал; весть о смерти декана передавалась шёпотом, и многие вздрагивали, заслышав её, а многие и тосковали, и потому тянулись к Тории, желая разделить её горе.
Господин ректор выразил Тории соболезнование — та приняла его со сдержанным достоинством. Кабинет отца стал её кабинетом, и она проводила долгие часы под стальным крылом, разбирая бумаги Луаяна и в особенности — рукопись; Амулет Прорицателя по просьбе Эгерта был спрятан в месте, известном ей одной: Солль не хотел знать тайн, и Тория, покусав губу, уважила это его желание.
Встретив Торию в коридоре, студенты приветствовали её почти с таким же почтением, как прежде декана. Эгерт следовал за ней неотступно, и все уже знали, что сразу по истечении срока траура он станет ей мужем. Никому не пришло в голову удивляться выбору Тории — за Эгертом молча признали право на исключительность.
В один из дней наследница Луаяна собрала студентов в Большом Актовом зале. Спустя час университет превратился в кипящий котёл, ибо Тория, впервые поднявшись на кафедру, спокойно и просто поведала всем правду о преступлении служителей Лаш.
Страсти накалялись и накалялись, кто-то призывал выходить на улицы, кто-то звал громить Лаш, кто-то вспомнил Лиса: прав был, бедняга, не любил плащеносцев, уж он бы показал им теперь! Господин ректор, побледневший до самой лысины, едва сумел удержать подопечных от бунта.
Тория призвана была в ректорский кабинет, и беседа длилась долго. Эгерт видел, каким растерянным казался ректор, когда, стоя на пороге кабинета, качал вслед Тории лысой головой:
— Не думаю… Не думаю, дитя моё, что рассказанное вами подлежит огласке… И потом, доказательств ведь нет, а… Не думаю… Воздержитесь, прошу вас, от преждевременного… Не стоит. Вот так…
Ректор говорил и говорил, а Тория уже уходила, держа голову непривычно низко.
— Он боится, — с горечью сказала она, закрывая за собой и Эгертом двери отцовского кабинета. — Не хочет… Не верит, в конце концов. Думает, что я обезумела от горя… А в городе теперь считают, что это служители Лаш остановили Окончание Времён неустанными обрядами, ритуалами и молениями своему привидению… Уже собирают деньги на новый памятник Лаш — каково?
— Не понимаю, — сказал Эгерт беспомощно, — столько трупов среди их же воинства… На что они надеялись?
Тория мрачно усмехнулась:
— Помнишь, что говорил отец? «Злобный ребёнок, поджигающий дом, свято уверен, что его-то игрушек огонь не коснётся…»
Неожиданно для себя она осеклась, будто горло её сдавила цепкая птичья лапа. Воспоминание об отце оказалось непосильным; отвернувшись от Эгерта, она долго молчала, и подрагивающая ладонь её бездумно гладила страницы раскрытой рукописи.
Эгерт едва удержался, чтобы не броситься к ней с утешениями — сейчас они были бы неуместны. Он просто молча смотрел, и вместе с жалостью к горюющей Тории и привычным страхом за свою шкуру в душе его нарастало иное, более сильное, пожалуй, чувство.
— Тор, — сказал он наконец так осторожно, как только мог, — я знаю, то, что я скажу, тебе не понравится… Но я просто повторю тебе слова нашего ректора: не стоит… связываться с Лаш. Вот и всё, теперь можешь ругать меня…
Она медленно обернулась. Губы её, стиснутые в ниточку, побелели, а взгляд сузившихся глаз заставил Эгерта отшатнуться.
Он хотел объяснить, что движет им не просто страх, что память Луаяна дорога ему так же, как и Тории, что убийцы ненавистны ему не меньше, но что орден Лаш полон безумцев и ни перед чем не остановится, и, затевая с ним войну, Тория становится на лезвие бритвы, а для него, Солля, нет в мире ничего дороже её жизни… Однако Тория молчала, в глазах её стоял холодный упрёк, и под этим взглядом Солль никак не мог собрать в связную речь все свои мятущиеся мысли.
— Я не стану ругать тебя, — проговорила она так отчуждённо, что Эгерт испугался. — За тебя говорит заклятие… Но с каких пор его трусливый голос стал так похож на твой собственный?
Зависла пауза, долгая, мучительная, и Эгерту вспомнился тот день, когда тяжёлая книга в руках Тории разбила ему лицо.
— Я так надеялась на ректора, — сказала, наконец, Тория, и голос её дрогнул. — Поддержки одних только студентов… мало… Хотя… — она о чём-то задумалась и продолжала не сразу: — Хотя я найду… поддержку… но неужели не у тебя?!
Эгерту захотелось стать перед ней на колени; вместо этого он подошёл и сказал прямо в безжалостные сухие глаза:
— Думай обо мне что хочешь. Считай меня кем хочешь, но заклятье тут ни при чём, никто не заклинал меня бояться… за тебя!.. А я… — и снова он запнулся, хотя так надо было сказать о том, как страшна и нелепа сама мысль потерять её, потерять сейчас, когда они остались вдвоём посреди враждебного мира, и как больно сознавать, что он не в состоянии защитить самое дорогое, самое любимое, что у него есть. Всё это необходимо было облечь в слова — но его жалкие усилия оказались тщетны.
