— Как тогда? — в ее голосе звучал сарказм.
— Там, у остановки сорок шестого, — он помолчал и добавил: — Изабелла.
* * *
Они еще гудели в зеленой кроне. Но короткий сезон прошел, и жизнь подходила к концу. Тише сделался гул, и асфальт под липой покрылся пятнами — многие, упав с неба, нашли свою смерть под колесами.
Дима взял на руку большого, еще сильного, но уже потерявшего небо жука. Вот он, отлетался, навсегда приземлился; навсегда?
Дима вытянул руку. Щекоча и царапая лапами, жук поднялся по его руке, по указательному пальцу до самого ногтя и там, почуяв трамплин, стал раскачиваться.
Он молился жучиным богам. Он читал, ритмично кланяясь, свою священную книгу. И вот — коричневые жесткие крылья поднялись, выпуская длинные, пепельно-прозрачные крылья для полета. Жук загудел, отрываясь от опоры, и взмыл в небо по спирали.
И Дима на секунду взлетел вместе с ним.
— Привет, — сказали у него за спиной.
Он обернулся. Изабелла Бабушкина, тощая, как узник, в джинсах и футболке, стояла перед ним с телефоном в руках.
— На. И чтобы не говорил, что тебя ограбили.
— Я не говорил, — он невольно попятился. — Спасибо… Изабелла.
— Меня зовут Ирина, — сказала она с нажимом. — Запомни.
— А, — Дима поперхнулся. — Извини… те.
— Струсил? — она прищурилась.
— Ага, — признался Дима.
— И правильно, — она помолчала. — Кофе будешь?
* * *
— Ты хорошо держишься.
Они сидели в «Шоколаднице» у окна, за которым катились машины и текли прохожие, и полная женщина с плакатом на животе рекламировала парикмахерскую эконом-класса.
— Скажи честно, это… какая-то химия?
— Нет, — она вытащила пачку сигарет. — Куришь?
— Не курю.
— Это хорошо, — она щелкнула зажигалкой. — Это правильно… Ты меня прости, у меня не было выбора. Мы остались без платформы за час до синхрона… При том что — вопрос жизни и смерти… Понимаешь?
— Нет.
Официантка поставила на столик две чашки кофе и очень сложный, цветастый и навороченный десерт. Дима смотрел, как курит собеседница, и гнал от себя воспоминания: двор бывшего детского садика, где музыкальная школа снимала помещение. Стайка девочек с футлярами и папками, Иза Бабушкина с сигаретой — вместе со старшими пацанами, дымит и хохочет, и слова не может сказать без забористого мата…
«Что эта девочка делает в музыкальной школе? — громко недоумевала завуч. — Вы знаете, кто ее родители?!»
— Я поменяла имя, и даже в паспорте, — она наблюдала за ним, прищурившись.
— Задразнили?
— Нет. Особая примета. Изабелла Бабушкина — такое не скоро забудешь.
— Я не забыл, — сказал Дима.
— Вот видишь. Если бы не имя — не вспомнил бы.
Он понял, что она права, и смутился:
— Мы ведь не дружили…
— Да не оправдывайся, — она курила торопливо, будто привыкла к очень маленьким перекурам, строго по часам. — Была Иза, стала Ира… А ты подумал, мы торчки?
Дима пожал плечами:
— А кто?
— Хорошо держишься, — повторила она и прищурилась. — Ты чувствуешь… как это надо делать. Да?
— Это… петь?
Она хмыкнула. Поболтала ложкой в чашке кофе.
— Я понимаю, как, — признался Дима. — Я не понимаю, что.
— Тем не менее, — она затянулась. — Ты сам видел.
— Я не понял, что я видел. Это было… сумасшедшее кино.
— Ладно, — она кротко вздохнула. — Если очень сильно раскачать качели — они повернуться вокруг оси, сделают «солнце». И наступит невесомость — на какой-то момент… Мне кажется, мы раскачиваем какие-то… нити. Связи.
— Зачем?!
— Ни-за-чем, — она улыбнулась краешком рта. — Просто мы часть этих связей. Мы струны.
— И кто вас назначил? — Дима снова сильно охрип.
— Никто. Мы сами… добровольно отдали под это дело свои души. Кто-то купился на исполнение желаний. Кто-то захотел исправить старую ошибку. А кто-то — я, например — тащится от самого процесса.
— Вы что, бумагу кровью подписали? — он с трудом ухмыльнулся.
— Нет, — она глядела с откровенной насмешкой. — Нет здесь нечистой силы — только законы природы. Беда только, что, когда открывается синхрон, отступать никуда нельзя. Надо идти на точку и работать. Иначе в команде будет труп.
Дима сильнее сжал губы. Сердце заколотилось — беспорядочно и наивно:
— Это что, медитативная практика, секта, психотренинг?
— Нет. Ты видел.
— Что я видел?
— Метод воздействия на реальность. Не на восприятие реальности, как наркотик или транс. Нет — на реальность, на мир. Мы умеем в какой-то точке изменять свойства пространства-времени.
— Зачем?!
— А тебе никогда не хотелось заглянуть за забор? Узнать, что там? Прогуляться по потолку? Полетать?
— Детский сад, — сказал он в сердцах.
— Чего ты хочешь? — Иза скомкала пустую сигаретную пачку с грозной надписью «Курение убивает».
— От тебя? Ничего.
— Чего ты хочешь в жизни? Денег, славы, секса?
— А что, твой хоровой кружок способен дать мне денег?
— Разве что на бутылку, — она улыбнулась. — Нет. За деньгами — не к нам… За исполнением желаний, вообще-то, тоже. Но исполнение желаний — это крючок, на который нас ловят.
— Кто ловит?
— В данный момент я ловлю тебя, — сказала она серьезно. — Здоровье я делала людям, это было. Ребенка хорошего — это было. А ты чего хочешь?
— Молодости, — вырвалось у Димы.
Иза подняла брови:
— Сколько тебе? Сороковник?
— Иза… то есть Ира, — он отодвинул чашку. — Я старый, слабый, бездарный человек. Это нельзя вылечить. Я подозреваю, этому даже деньги не помогут.
Она прищурилась. Теперь смотрела по-новому, без насмешки.
— Вот если бы ты могла вернуть мне молодость, — сказал Дима, — я добровольно отдал бы на это дело душу. Только без кровавых подписей, пожалуйста.
* * *
Они собрались в звукозаписывающей студии, взятой в аренду на час. Метронома не было. Аппаратуру отодвинули к стенам, устроились на полу, вплотную друг к другу.
— Три минуты до синхрона, — сказал нервный мужчина по имени Игорь.
— Отлично, — Иза преобразилась. Вместо джинсов и футболки на ней было летнее платье, короткое, с открытыми плечами. — Ты как, Вася?
