На секунду во мне шевельнулось нечто вроде сочувствия к экипажу, на миг разминувшемуся со смертью, но только на секунду: немцы сожгли не один советский танк вместе с ребятами, их добить надо, а не жалеть.
Пулемётчик на БТР чувствует опасность и разворачивает стволы зенитной установки прямо на нас. Опасная штука, вот только щитка на ней никакого нет.
Мишка спокойно довёл немца до условной точки и так же спокойно и метко его снял. Мгновение спустя в «штугу» полетело сразу четыре огненных светляка, в «ганомаг» два. По грузовикам разом ударили пулемёты.
С тридцати метров в самоходку попали три гранатомётчика, два кумулятивных снарядах попали в борт, мгновенно его прожигая, ещё один повредил ходовую. Мгновение спустя взрыв изнутри разорвал продырявленный борт самоходки.
В бронетранспортёр попал только один убийственный снаряд, и то в кормовую часть, не причинив особого вреда. Механ бросил машину вперёд, плюнув на камрадов, но по смотровым отверстиям ударили снайперы, к водителю потянулись трассы бронебойно-зажигательных пуль МГ-42. «Ганомаг» застопорился, и тут в него выстрелили ещё два гранатомётчика.
В цель попали оба снаряда, ухнул небольшой взрыв, потом ещё один, но более сильный: сдетонировали оставшиеся к 50-миллиметровке снаряды. Машина в секунду загорелась, а осколки выбили большую часть десанта. Уцелевшие попадали под огнём азартно стреляющих снайперов и сапёров.
Один из «опелей» загорелся под пулемётными очередями. Огонь скорострельного МГ был столь плотным, что из кузова грузовика так и не показался ни один немец. Машину добили три «колотушки», закатанные под днище.
Водитель второго «опеля» хотя бы попытался развернуться и успешно поймал очередь полной грудью. Грузовик замер лбом к нам, зато геройский немец дал возможность своим товарищам покинуть машину. С головы засады ударил пулемёт, свалив пару фрицев, но остальные всё же сумели уйти.
Эти трое-четверо немцев стали единственными, кто уцелел под нашим огнём. Не считая одного легкораненого, с нашей стороны в засаде потерь нет, а это крупный успех. Есть даже с чем себя поздравить.
6 октября 1944 года
Я нахожусь в заключении уже больше трёх недель. Мне исправно носят скудную еду и меняют парашу, но и только. Понимая инструкции конвоиров, я молчу, стараясь не провоцировать матёрых волкодавов. Соответственно, и со мной никто не пытается заговорить.
Дела… Скука, смешанная с предчувствием неотвратимой кары и пониманием собственной беспомощности, – о, это гремучая смесь! Каждое утро начинается с ожидания. Я жду когда откроется дверь, и меня вызовут. Скорее всего, на расстрел. Или на допрос, хотя шансы последнего тают с каждым днём.
В первые дней десять я частенько слышал одиночные, иногда повторяющиеся выстрелы. Каждый раз вздрагивал всем телом, представляя, как кусок горячего свинца входит в затылок, превращая в кровавое месиво содержимое черепной коробки. В НКВД, я слышал, казнили именно так – пулей в голову сзади. А в том, что одинокие выстрелы каждый раз обрывают жизнь приговорённых, я не сомневался.
Конечно, убивали не многих, предателей-полицаев, чей кровавый разгул был доказан показаниями жителей. Я и сам не щадил бобиков, и смерть некоторых из них в моих руках была гораздо более страшной и мучительной, чем в расстрельном рву. Но оказавшись среди приговорённых, я всё же частично проникся некоторым сочувствием к обречённым. Это страшно – каждое мгновение ждать своего часа.
Боюсь ли я? Ещё как! Да смерти вообще только контуженные и дураки не боятся. Оно и в бою непросто было, но схватка – это всё же нечто иное, иной род опасности. Сражаясь с противником, сжимая в руках оружие, ты понимаешь, что шанс есть порой даже в самых безвыходных ситуациях. А если погибаешь, то не всегда осознаёшь, что случилось. Так гибли на моих глазах многие партизаны – бросаются в атаку или отстреливаются до последнего, горячась, ведя бой. А потом короткая вспышка – и всё, человек уже на Небесах.
Мне же приходится ждать. Каждое утро мой взгляд притягивает дверь. Из-за неё должна прийти смерть, я знаю. Поэтому, когда я слышу шаги рядом с ней, в груди всё схватывает, а по спине пробегает холодок. Сейчас…
Дверь открывается, и охранник вносит малый кусок хлеба и жидкий водянистый суп с крошечными кусочками картошки и парой волокон мяса на тарелку. Он забирает ведро с нечистотами, некоторое время спустя возвращает его уже пустым и удаляется на целые сутки.
Я облегчённо выдыхаю, но несколько секунд спустя приходит гнев. Злюсь на себя, на собственную слабость и беспомощность, на трусость. На безвыходность ситуации, на капитана-смершевца, на покойного Климова, на проклятого Рауля, с которого началась вся эта история. Проклятье!
Пару раз в ярости я выливал отвратительный на вкус суп, но другой еды мне не приносили. Так что на третий день отношение к баланде несколько переменилось. По крайней мере, мои вкусовые рецепторы больше не возмущались этой крайне неприхотливой пищей.
После еды проходит ещё несколько часов одиночества, которые заполняют тяжкие думы, одна тоскливее другой. Больше всего скучаю по семье, по Дунише и малышу, который, может, и не родился. Конечно. по маме.
Затем наступает черёд размышлений о собственной судьбе, о России, иногда думаю об отце. И практически каждый день ближе к вечеру я смиряюсь со своей судьбой. Признаюсь себе, что совесть моя чиста, что я сделал всё от себя зависящее, чтобы защитить Родину. Соглашаюсь, что для человека, прошедшего три военных кампании, я прожил очень даже долго, и, будучи убеждённым каким-то внутренним чувством, что Дуниша благополучно родила, я с теплотой в душе осознаю, что мой род продолжится. Что на земле после моего ухода всё равно останется какая-то частичка меня.
Вечером я горячо молюсь Господу, прошу защитить любимых, молю о собственном спасении. В эти мгновения, как мне кажется, я чувствую, что молитвы, идущие от сердца, достигают Царя Небесного, что Он слышит меня. На несколько мгновений становлюсь счастливым – верю, что Он не оставит меня. Не может быть, чтобы мою жизнь так долго хранили на войне, чтобы она прервалась на краю расстрельного рва, среди тел предателей и палачей!
Но стоит быть честным с самим собой: вечером я ни разу не слышал одиноких выстрелов. Вечером ко мне ни разу не приходили конвоиры. Вечером я уверен, что сегодня уже не умру, и это понимание уже само по себе несказанно радует. Я достаю оставленный с завтрака кусочек хлеба и медленно, тщательно пережёвывая крохотные кусочки, съедаю. Вкусно!
…Но сегодня, на 23 день заточения, я слышу за дверью шаги не двух и не трёх человек. Сердце уже не схватывает, оно пускается в бешеный скач, норовя выпрыгнуть из груди.
Ну, вот и всё.
Встаю, дрожащей рукой застёгиваю ворот трофейного кителя со споротыми знаками отличия, одёргиваюсь. Отставить панику. Я – русский офицер, как и мой отец, как и многие мои предки. В моей жизни осталось лишь одно дело – умереть, и я должен сделать это достойно. Пусть видят!
