Марина видела таких девочек в их группе – повзрослевших раньше времени, из тех, кто не пропадет, сумеет выжить. Самостоятельных, деловитых, немного наглых и уже очень хитрых. Однажды в раздевалке она увидела девочку Лесю, та занималась в одной группе с Аней. Леся сидела на лавочке и плакала.
– Лесь, ты чего? Что случилось? Где твоя мама? – спросила Марина.
– Мама с Тасей, моей младшей сестрой. Они гуляют. Тася полгода назад родилась. И мама теперь всегда с Тасей, а я одна. А у меня голова болит, сильно.
Леся горько заплакала. Марина, не зная, как поступить, прижала к себе девочку и начала жалеть. Наконец подошла Лесина мама, действительно с грудной девочкой на руках, и свободной рукой рванула старшую дочь к себе.
– Пошла, я сказала! Опять ты свои фокусы показываешь? – заорала она.
– Леся сказала, что у нее голова болит, – попыталась встать на защиту ребенка Марина.
– Жопа у нее болит. Надоела! Каждый раз эти спектакли закатывает. То чужим мамам, то тренерам. Жалуется, что ей внимания не хватает.
– Может, ей действительно не хватает ласки и внимания? – стараясь быть предельно корректной, заметила Марина.
– Ремня ей не хватает, – рявкнула Лесина мама. – У вас есть еще дети? Нет? Вот и не лезьте с советами. А у меня еще двое старших.
– Мне кажется, количество детей не переходит в качество их воспитания, – заметила Марина.
– Своим ребенком занимайтесь! У вас все равно никаких шансов, ничего не светит.
– Где не светит? – не поняла Марина.
– Здесь не светит! У Леси данные, а ваша – кочеряжка. Все это видят, кроме вас. Жопа под коленками. Как она с такой жопой прыгать будет? Вот есть же такие родители – про других все понимают, советы дают, а у своего ребенка ничего не замечают. Вас держат, потому что вы платите. А мы на бюджете. Понятно вам?
Марине давно ничего не было понятно. Как-то она позвонила маме. После дежурных вопросов про здоровье Елена Ивановна вдруг спросила:
– Надеюсь, оно того стоит.
– Что, мам? – Марина уже не вспыхивала, чувствуя какую-то глобальную усталость, нежелание двигаться и апатию к внешнему миру. Она была не готова решать, что делать с собственной жизнью, не готова отвечать на вопросы, не требующие ответа. На которые вообще не может быть ответа. Ей хотелось замереть в пространстве, во времени и даже не дышать. Прижать к себе Аню, которая кидалась к ней после тренировки, и в эти редкие минуты Марина, как прежде, массировала спину дочери, натыкаясь на острые позвонки. Анюта прижималась и успокаивалась. И когда уже дочь готова была вырваться из материнских объятий, чтобы побыстрее сбежать из раздевалки, Марина невольно ее удерживала, притормаживала – еще пять секунд, еще десять. Анюта была ее и только ее.
– Я всего лишь интересуюсь оплатой Анютиной секции, – сказала мама. – Меня интересовало, насколько профессиональные там тренеры. Ты же знаешь, как это важно, если вы собираетесь выбрать именно этот путь.
Марина замолчала. Мама всегда умела спросить о том, что крутилось у Марины в голове, а потом резко повернуть вопрос в другое русло.
– Гриш, может, пока не будем загонять Аню? – спросила как-то вечером Марина. – Она еще маленькая, а у нее режим как у профессионального спортсмена. Да и я устала от этих секций. Там одни разговоры про разряды, про достижения. Там мамы готовы перегрызть друг другу глотки из-за того, что чьего-то ребенка выставляют на соревнования, а другого не пригласили. Я не хочу, чтобы Аня росла, понимая, что нужно бороться за место под солнцем и выживать.
– И что ты предлагаешь? – спросил Гриша.
– Музыку, танцы, рисование. Она же девочка, ей это нужно.
– Ну да, а спорт, значит, не нужен?
– Ну почему? Просто я говорю, что ей пока достаточно просто бегать и прыгать на детской площадке. Ей нужно заниматься ради удовольствия, а не через не могу.
– У меня была одна знакомая, рисованием занималась, чокнутая на всю голову. Танцы? Чтобы она попой училась вихлять? Если ты не справляешься, так прямо и скажи. Я сам буду ее возить.
– Гриш, мне кажется, мы о разном говорим. Совершенно. У тебя какие-то странные представления о творческом развитии ребенка. Ладно, я подожду. Мне кажется, Аня сама бросит и бассейн, и фигурное катание. Ты хоть знаешь, что она плачет и не хочет идти?
– Ну и что? Поплачет, перестанет. Пусть учится себя преодолевать.
– Она маленькая. Она не должна себя преодолевать, Гриш. Она должна играть в куклы, в догонялки с подружками и учиться кататься на велосипеде!
Тогда они с Гришей так и не договорились, но все образовалось само собой. Аня сильно простудилась, долго болела, и от бассейна пришлось отказаться. А рядом с домом открылась студия фольклора, где дети пели, танцевали и стучали в бубны, и Марина записала туда Анюту. Гриша сделал вид, что все нормально, но Марина помнила тот разговор и сейчас. Да, сейчас… она бы ответила Грише по-другому и, наверное, ушла от него. Стоило так и поступить, мама бы ее точно поддержала. Но тогда Марина списала все на Гришино детство – он очень хотел играть в хоккей, мечтал о коньках и клюшке, но у его матери не было возможности купить коньки и возить сына в секцию. Мама воспитывала Гришу одна, денег всегда было в обрез. Велосипед перепадал от более состоятельных соседей, как и футбольный мяч, кеды и форма – Гриша донашивал ее за соседским мальчиком и очень этого стеснялся. Сейчас Марина точно знала – дело не в детстве, каким бы трудным оно ни было, дело в собственных комплексах и болезненной мнительности. И у Гриши внутренних тараканов оказалось очень много. Марина тогда пыталась поговорить с мамой, посоветоваться. Но та не захотела поддержать разговор, ограничившись фразой, которая запала Марине в душу:
– У него не тараканы, а заячья душа. Нет, душонка. Странно, что ты это не видишь. Еще более странно, что не чувствуешь.
Марина, все еще погруженная в воспоминания, проверила телефон – ни одного звонка от Гриши, ни одного сообщения. Светлана Михайловна в это время отчитывалась зятю по телефону:
– Тут связь плохая, только в одном месте ловится. Нет, нормальный голос, не странный. Сейчас дам Настюшу.
Светлана Михайловна с облегчением передала трубку внучке, которая рассказала папе, что все хорошо, они едят макароны и арбуз, у нее есть подружки, а бабушка все время рядом и сейчас они пойдут спать.
– Моя ж ты золотая, – чуть не расплакалась Светлана Михайловна. Степан заботливо подлил еще вина.
– Степа, это какое? – уточнила бабуля.
– Вишневое. – Степан посмотрел на этикетку.
– Странно, а пахнет малиной, что ли, – удивилась Светлана Михайловна. – И тоже похоже на наливку. Слушайте, у меня была подруга – директор мебельного магазина. Какую она настойку делала! С ума сойти! И на лимонных корках, и на ореховых пленках. Собственная технология, которую она в секрете хранила. Вот я так жалею, что не разузнала рецепт. У нее был весь балкон заставлен настойками. Когда она умерла, ее невестка все их выбросила. Ладно еще настойки, хотя тоже жалко. Там такая коллекция графинов и бутылок была – закачаешься! Для каждого вкуса – свой графинчик, своя пробка. Мы с ней ездили на блошиный рынок в Измайлово, помните, раньше такой был, сейчас и не знаю – остался ли. И там ей графины искали необычные. Вишневка всегда была в ярком стекле, а наливка на ореховых пленках – в темном. Для лимонно-апельсиновой был такой нарядный графин с мельхиоровой крышечкой. Произведение искусства. Пьешь из такого графина – и уже вкусно. Заранее. Вот я думаю, как людям не жалко? Неужели и после меня дети все выбросят, потому что не понимают?
