— Я просто на минуточку спряталась.
Франни кивнула и села рядом.
— Когда думаешь «вот бы устроить прием», кажется, что это отличная идея, — сказала Беверли. — Но устраивая его, я всякий раз не могу понять, зачем мне это было нужно.
Они слышали гостей в соседней комнате, голоса их звучали все веселей от эгг-нога и шампанского. Пианист теперь играл что-то быстрое, кажется «Двенадцать дней Рождества» в джазовой обработке, но Франни не была уверена. Двенадцать дней… да она бы с собой покончила, так и не добравшись до строчки про пять золотых колец.
Беверли вынула из коробки последнее крохотное квадратное пирожное — они были розовые, желтые и белые, и каждое венчала засахаренная розетка.
— Рик все-таки приехал, — сказала она, разворачивая квадратики и превращая их в ромбы. — Теперь пьет.
— Мэтью так и сказал, что он приедет.
— Не выношу, когда они все вместе, — сказала Беверли. — По отдельности мальчики славные — ну, как правило, славные, но стоит им собраться, как у них начинается дискуссионный клуб. И всегда у них куча соображений по поводу будущего: что мне делать с Джеком, что мне делать с домом. Они, похоже, понятия не имеют, какие разговоры уместны на рождественском приеме. Я не знаю, что случится в будущем. Не понимаю, почему они меня все время спрашивают. У тебя есть какие-нибудь мысли по поводу будущего?
Франни взяла бледно-желтое пирожное цвета только что вылупившегося цыпленка и сунула его в рот целиком. Оно оказалось не слишком вкусным, но при такой красоте вкус не имел особенного значения.
— Никаких, — ответила она. — Ноль.
Беверли взглянула на дочь, и ее лицо озарилось любовью.
— Я хотела двух девочек, — сказала она. — И вот у меня есть ты и твоя сестра. Я получила ровно то, что хотела. У других дети слишком сложные.
Не будь ее мать такой красавицей, ничего бы не произошло, но в том, что она была красавицей, не было ее вины.
— Я пойду туда. — Франни поднялась со стула.
Ее мать посмотрела на поднос с крошечными пирожными.
— Разложу их по цветам. — Она сдвинула ладонью пирожные на стол. — Так, наверное, лучше будет.
Франни отыскала Рави и Амита в подвале — они смотрели «Матрицу» по телевизору размером с односпальный матрас.
— Детям нельзя смотреть этот фильм, — сказала она.
Мальчики обернулись.
— Но это только из-за драк, — ответил Рави. — А секса там нет.
— И сейчас Рождество, — добавил Амит, следуя безупречной логике «если нельзя, но очень хочется, то можно».
Франни встала у них за спиной и стала смотреть, как мужчины в черных плащах откидываются назад, чтобы их не разорвало пополам пулями, а потом снова распрямляются. Дергаться было поздно — если в этом кино показывали что-то, от чего у детей начинаются кошмары, мальчики уже это увидели.
— Мама, а ты видела этот фильм раньше? — спросил Амит.
Франни покачала головой:
— Для меня он слишком страшный.
— Если тебе станет страшно, — сказал ее младший мальчик, — я буду спать в твоей комнате.
— А если ты сейчас заставишь нас выключить, — сказал Рави, — мы не узнаем, что там будет дальше.
Франни посмотрела еще минуту. Похоже, она оказалась права — фильм и вправду был для нее слишком страшным.
— Папа уснул, — сказала она. — Подождите немножко, а потом отнесите ему тарелку с едой, хорошо?
Радуясь своей маленькой победе, мальчики кивнули.
— И не рассказывайте ему про кино.
Франни вернулась наверх и сделала полный круг по комнате, хотя мало кого помнила из гостей. Она не жила в Арлингтоне с тех пор, как уехала в колледж. Жены всех троих сыновей Джека Дайна были рады поболтать с ней, но ни одна из них не желала разговаривать с двумя другими. Жена того сына, который нравился ей больше других, нравилась ей меньше всех, зато жену того сына, который нравился меньше всех, она предпочитала всем прочим. Что интересно — хотя ничего интересного во всем этом не было, — она никак не могла запомнить жену того сына, которого помнила хуже остальных.
В какой-то момент, когда все гости еще были в сборе, Франни снова оказалась в прихожей и там, хотя и не искала ее, увидела вдруг на полу свою сумку, слегка задвинутую за стойку для зонтиков. Наверное, сумка упала, когда они вошли и ставили вещи на пол, и теперь Франни, не раздумывая, подобрала ее и вышла за дверь.
Платье, которое она привезла для приема, — того приема, до которого, как она думала, оставалось еще два дня, — не было красным. Оно было темно-синим, бархатным, с длинными рукавами, но все равно не рассчитано на такой холод, и туфли не подходили для прогулок по снегу. Неважно. Она ушла с вечеринки, показалась всем и удрала. «Где Франни?» — спросит кто-нибудь, и ему ответят: «Наверное, на кухне. Я только что видел ее в другой комнате».
Все машины были засыпаны снегом, а свою Франни взяла напрокат, хуже того — выбирала в темноте. И не знала даже, какого цвета машина, потому что толком ее не разглядела. Помнила, что внедорожник, но тут все машины были внедорожниками, как будто это было оговорено в приглашении, как жилет для мужчин. Франни спустилась под горку в конце дорожки и, дойдя, как ей показалось, примерно до нужного места, нажала на брелок. Слева бибикнуло, и включились фары. Франни рукой обмахнула окна и забралась в машину. Включила обогреватель и позвонила Берту.
— Я тут подумала, не заехать ли к тебе поздороваться, если для тебя еще не очень поздно.
Она старалась говорить небрежно, потому что ее трясло.
Берт вечно не спал допоздна. Ей приходилось просить его, чтобы не звонил им домой после десяти вечера.
— Отлично! — обрадовался он, словно ждал этого звонка. — Только осторожнее: снегу навалило.
Берт так и остался в последнем доме, который делил с Беверли, в том самом, где жили Франни и Кэролайн, когда ходили в школу, в том самом, куда на год перебрался Элби, когда Кэролайн уехала. Беверли и Джек Дайн жили неподалеку, милях в пяти, но в Арлингтоне можно было жить в пяти милях от кого-то и никогда с ним не видеться.
Когда она подъехала, он в пальто ждал у открытой входной двери. Берт состарился, как и все, но возраст прибывает на разных скоростях и разными путями. Подходя в темноте к дому, глядя на его фигуру под ярким фонарем на крыльце, Франни подумала, что Берт Казинс остался прежним.
— А вот и дух минувшего Рождества, — сказал он, когда Франни вступила в кольцо его рук.
— Надо было раньше тебе позвонить, — сказала она. — А то свалилась как снег на голову.
Берт не давал ей войти и не отпускал. Просто стоял, прижав Франни к груди. Для него она так и осталась крохой, которую он носил на руках на крестинах у Фикса Китинга, самой чудесной крохой, какую он видел в жизни.
