— Джонас говорит по-русски, — сообщила Астрид с материнской гордостью.
— Коньетшно, — произнес Джонас.
Астрид кивнула.
— Он очень много общается с отказниками.
— Нет уже никаких отказников, — сказал Лео. — В семидесятых СССР открыл границы и всех их выпустил.
— Я занимался проблемой отказников, — возразил Джонас. — И поверьте, в России до сих пор множество евреев подвергаются притеснению.
— Так может, мне лучше печатать каких-нибудь молодых русских, пишущих об отказниках, а не американца, который их изучал? Вот это, наверное, будет по-настоящему смелый поступок.
— Вы меня не печатаете.
Эта мысль доставила Эрику такое удовольствие, что он улыбнулся.
— Сойдемся на ничьей, хорошо? Чехов — мой конек, отказники — ваш. Мы оба занимаемся старьем.
— Там кус-кус? — спросила Марисоль у Франни, указывая на салат с огурцами и помидорами.
— Израильский, — сказала Франни, передавая блюдо. — Он просто крупнее.
Дурное предчувствие, посетившее Франни в магазине деликатесов, сбылось. Настало время обеда, а Лео и гости по-прежнему валялись на диванах по всему дому. Джонас вроде бы работал над рукописью, по крайней мере, на коленях у него лежала стопка бумаги, а в зубах торчал карандаш. Собираясь в гости на ланч, рукописи с собой обычно не берут. Эрик вернулся из бассейна и заявил, что, хотя всего два часа назад съесть что-либо еще представлялось ему невозможным, он, похоже, скоро опять проголодается. Во всяком случае, ему нужно выпить.
Лео поднял взгляд и улыбнулся:
— Это мысль.
После очень долгого вечера, когда Франни не пришлось готовить, но пришлось разогревать, раскладывать по тарелкам и подавать, после поглощения запредельного количества вина и последовавшего затем разграбления хозяйских запасов кальвадоса и сотерна — надо же что-то выпить после обеда («Франни, запиши, что мы украли, — сказал Лео, роясь на полках в кладовой. — Хочу все запомнить, чтобы возместить») — все отправились на боковую веранду курить, а Франни осталась в столовой, выглядевшей так, словно там закатил вечеринку Дионис собственной персоной. Она глубоко вздохнула и начала собирать тарелки.
Долговязый молодой романист последовал за ней в кухню. На мгновение ей показалось, что он вознамерился помочь, потом она поняла: намерения у него иные. Джонас был в очках, хотя Франни не помнила, чтобы он их надевал раньше, когда читал.
— У меня контракт с «Кнопфом», — сказал он, взяв бокал и держа его в посудном полотенце. — Entre nous
[3], я надеялся на «Фаррар, Строс и Жиру». Я еще студентом мечтал издаваться в ФСЖ, но… — Он пожал плечами и прислонился к мойке. — Знаете, как это бывает.
— Они не взяли книгу? — спросила она.
Джонас, казалось, обиделся.
— Деньги, — сказал он. — Все знают, что в ФСЖ настоящих денег не платят.
Франни споласкивала тарелки, когда вошел Лео.
— Вот ты где! — выкрикнул он, увидев молодого романиста.
Руки он раскинул в стороны, в одной был зажат высокий стакан для коктейля.
— Я хотел показать тебе дерево.
Иногда он, подвыпив, начинал орать, и Франни забеспокоилась, не слышат ли его соседи, тем более что все окна были открыты.
— Дерево? — переспросил Джонас.
Очки у него слегка запотели из-за того, что он стоял возле мойки.
Лео обнял молодого человека за плечи и повел прочь.
— Идем, сам увидишь. Небо ночью такое красивое.
— Серьезно, Лео? — вслед ему сказала Франни. — Дерево? Не мог придумать ничего получше?
Астрид не осталась ночевать, но молодой писатель как-то умудрился. Сказал, что его укачивает в машине, если он выпьет, а он сегодня однозначно выпил. Он осмотрел дом и заявил, что все это — чистый Фицджеральд, так что остаться на ночь — часть сюжета. Астрид, которая и сама бы осталась, если бы ее пригласили, вызвалась приехать за ним завтра к обеду.
Когда весь датский фарфор, принадлежавший актрисе, вернулся в горки со стеклянными дверцами, цинковые столешницы были протерты, а мусор вынесен, Франни остановилась взглянуть на плоды своих славных трудов. Гости обеспечили ей три дня тяжкой работы, но к такому она привыкла. Не готовить, конечно, а наполнять бокалы и вытряхивать пепельницы, расставлять тарелки и молча внимать разговорам. Завтра воскресенье, а в воскресенье все закончится. Франни была горда собой: она держалась молодцом. Лео наверняка ей благодарен за столь доброе отношение к его друзьям.
После похмельного завтрака, к которому все заказали яйца, и все — в разном виде, Лео объявил, что ему нужно работать. Он сложил в холщовую продуктовую сумку блокнот, ручки, бутылку виски и два томика Чехова (Эрик убедил его написать предисловие к новому изданию, хотя, разумеется, не раньше, чем Лео закончит собственный роман) и ушел через лужайку в однокомнатный домик на задах участка. Было очевидно, что домик, где стояли маленький письменный стол, узкая койка, мягчайшее кресло, оттоманка и торшер, был выстроен вовсе не для того, чтобы писать (вот Лео и не писал), а чтобы скрываться там от мотыльков, роем слетавшихся на благодатный огонь актрисиного дома.
— Хорошо, что он работает, — сказал Эрик Франни.
Он держал кофейную чашку обеими руками, печально глядя вслед Лео — так женщина на берегу смотрит в точку на горизонте, где скрылся корабль китобоев.
— Нам нужно его поощрять, следить, чтобы он не бросал. Нельзя, чтобы он снова утратил творческий импульс.
Франни не стала упоминать, что никакого импульса нет, потому что нет книги. Она гадала, что Лео сказал Эрику.
— Он будет, будет работать, — туманно ответила она, — как только все уляжется и стихнет.
Прилично ли спросить, на каком автобусе они собираются возвращаться в город? Она взглянула на Эрика, на его седые, длинные, вьющиеся волосы, на очки, поднятые на лоб.
— Дайте мне знать насчет автобуса, — сказала она. — Я вас отвезу. В воскресенье бывает очередь, если слишком задержаться.
Марисоль покачала головой:
— Мне хватило пятницы. Про воскресенье и подумать страшно.
Она посмотрела на мужа:
— Когда ты возвращаешься?
Эрик откинул голову назад, словно пытался продумать поездку.
— Во вторник? Наверное, во вторник. Нужно будет все проверить и уточнить.
Марисоль кивнула и вытащила из газеты вкладку «Мода».
— Что ж, у меня лишний день. Я приехала на день позже тебя.
На кухню пришел Джонас в зеленых купальных трусах и футболке.
— Можно мне пока кофе? — спросил он, щурясь на утреннее солнце. — Схожу поплаваю.
