— Где ты был прошлой ночью? — спрашивала Джанетт, и Элби думал: «Ага, соскучилась».
Поначалу Элби ходил по вечерам в бары и в кино, но быстро понял, что бары и кино в Нью-Йорке могут запросто сожрать весь дневной заработок. Он сидел в библиотеке до закрытия, потом шел в читальный зал Общества христианской науки, а когда и тот закрывался, Элби — если книга попадалась хорошая, а спиды еще не отпускали — шел в автоматическую прачечную, которая не закрывалась никогда, и сидел среди дохлой моли и стука сушильных машин в вездесущем запахе влажных простыней. Элби знакомился с секретаршами в приемных издательств, куда доставлял конверты, и спрашивал, что они читают, поэтому у него всегда были книги. Обычно в тех конторах, куда Элби ездил, ему ничего не дарили, но издательские секретарши были не прочь презентовать книжку посыльному-велосипедисту, даже если он был посыльным Смерти.
— Расскажите потом, как вам, — говорила одна, и он в ответ ей улыбался. Улыбка у Элби была ослепительная, чудо ортодонтии времен его детства, ничего подобного от человека его внешности никто не ожидал. От этой улыбки секретарше начинало казаться, будто ей тоже что-то подарили.
Как-то за полночь в начале июня Элби сидел в прачечной в Уильямсберге. Мимо по-прежнему пролетали такси, но они стали тише. И люди на улице притихли. Элби читал роман, который начал накануне, и, увлекшись, забыл про время. Роман был интереснее обычно перепадавших ему детективов и триллеров, и вообще от секретарши «Викинга» ему всегда доставались книги получше. Она не просто давала Элби то, что вышло на этой неделе, хотя иногда попадались и новинки. Как-то вручила ему «Дэвида Копперфильда» и сказала, что ей кажется, ему понравится, вот просто так, словно Элби был из тех, на кого посмотришь и подумаешь о Диккенсе, и Элби его прочитал. Эту книгу задавали в школе, когда он учился в Виргинии. Он ее месяц таскал с собой, как и другие ребята в классе, но так и не открыл.
— Будь мы с вами знакомы, когда я жил в Виргинии, — сказал он секретарше, когда дочитал, — я бы сдал экзамен.
— Вы из Виргинии? — спросила она.
Она была примерно одних лет с его матерью, может, чуть моложе, и умная, он это сразу понял. Их разговоры длились не дольше двух-трех минут, но она ему нравилась. Элби надо было ехать дальше, и телефон у нее на столе все время трезвонил. Она сняла трубку, спросила, может ли звонивший подождать — и тут же поставила его в режим удержания вызова.
— Я там не родился, — сказал Элби. — Просто какое-то время жил, в детстве.
— Никуда не уходите, — сказала она. — Секундочку.
Вернувшись, она дала ему книгу в мягкой обложке, называвшуюся «Свои-чужие».
— В прошлом году она наделала много шуму, получила Национальную книжную премию, продажи были космические. Не слышали?
Элби покачал головой. В прошлом году он еще жил в Сан-Франциско, тратил зарплату на героин. На Восточном побережье мог упасть метеорит, и он не узнал бы.
Она перевернула книгу и постучала пальцем по крошечной фотографии на задней стороне обложки.
— Первая книга, которую он написал за пятнадцать лет, а то и больше. Все уже махнули на него рукой.
Зазвонил телефон. Все кнопки удержания вызова уже мигали. Пора было возвращаться к работе. Она протянула ему книгу и помахала на прощание. Он слегка склонил голову и улыбнулся, прежде чем выйти.
Оглядываясь назад, он бы сказал, что с самого начала, может с середины первой главы, понял: тут что-то не так, — хотя, когда оглядываешься назад, всегда все ясно. Пожалуй, вернее было сказать, что книга захватила Элби задолго до того, как он увидел в ней себя. Это-то и казалось полным безумием — как сильно он влюбился в книгу, еще не зная, о чем она.
Книга рассказывала о двух соседских семьях из Виргинии. Одна пара жила в своем доме уже давно, вторая только что переехала. У соседей была общая подъездная дорожка. Они ладили. Одалживали друг другу вещи, присматривали за детьми. Ночами сидели на верандах, выпивали и говорили о политике. Один из мужей был политиком. Дети — в общей сложности их было шестеро — беспрепятственно слонялись по обоим домам, девочки спали друг у друга в кроватях. Не требовалось большого ума, чтобы догадаться, к чему все идет, только вот дело было даже не в той злосчастной интрижке. Книга была про невыносимое бремя жизни: работа, дом, дружба, брак, дети — словно все, чего эти люди хотели и над чем трудились, укрепляло, как цементом, их невозможность стать счастливыми. Дети, милые и забавные поначалу, оказались настоящими змеенышами. Старший и младший — мальчики, между ними четыре девочки. Две девочки у политика, две девочки и два мальчика у женщины-врача, в которую влюблен политик. Лишний муж, лишняя жена. Младший мальчик был невыносим. Может быть, в нем и крылась главная беда. Он был воплощением всех непреодолимых препятствий. Любовники, измученные своими браками, домами и работами, шли на любые хитрости, чтобы улучить минутку и побыть вместе, но на самом деле пытались сбежать от детей, и особенно от младшего сына. Дети, на которых постоянно вешали маленького братца, давали ему бенадрил, чтобы отделаться. Старший сын носил лекарство в кармане — у него была аллергия на пчелиные укусы. Они кормили малыша бенадрилом и запихивали в корзину для белья под стопку простыней, чтобы поехать на велосипедах в муниципальный бассейн, чтобы вырваться на волю. Разве не этого все хотят, не воли — пусть бы и на мгновение?
Элби прикрыл книгу, заложив страницу большим пальцем. В прачечной как-то внезапно похолодало. Рядом тусовалась парочка панков: парень с шипастой прической и девочка с двумя булавками в носу. Сидели и курили, пока их черное шмотье крутилось в машине. Девочка чуть улыбнулась Элби, может, подумала, что он их поля ягода.
Он знал, что это бенадрил? Они говорили, что это «тик-так» — но ведь он знал? Он просыпался под кроватью, в поле, в машине, на диване, прикрытый одеялами. Однажды проснулся на полу прачечной в Виргинии, погребенный под простынями. Он не понимал, почему просыпается где-то, не помня, что засыпал там. «Потому что ты маленький, — говорила Холли. — Маленькие больше спят».
У него замерзли руки. Он положил книгу обратно в сумку и, ведя велосипед, вышел на улицу, слушая «тик-тик» его спиц, а юные панки глядели ему вслед и думали, что он ушел, забыв свою стирку. Он знал, о чем будет следующая глава, хоть и не читал ее, — о том, как старший сын по имени Патрик умрет: все таблетки скормят младшему, и, когда они понадобятся, пузырек окажется пуст. И книга ведь будет даже не об этом.
Элби шел с велосипедом по улице. Видел ли он себя в датских детективах? В постапокалиптических триллерах? Неужели вся беда действительно в нем — и в том, что он вечно мнит себя центром вселенной?
Беда была не в нем.
Когда Элби вернулся в квартиру, было почти два ночи. Он пошел в спальню и встал в изножье кровати; Джанетт, Фоде и Дайо крепко спали. Может быть, их подсознание признало Элби членом семьи и больше не слышало его шагов, или, может, они просто чертовски устали за день, и кто угодно мог бы стоять у них в спальне, а они бы не проснулись. Шторы были опущены, но в комнате все равно было светло. Ничего не поделаешь — Нью-Йорк. Здесь никогда не бывает по-настоящему темно. Дайо лежал в постели с родителями, между ними, спал на спине. Джанетт положила руку на грудь. Смотреть, как другие спят, было почти невыносимо. Она рассказывала Фоде, что случилось? Наверняка рассказывала, что у нее был брат, который умер, но знал ли он остальное? Элби никому не говорил. Ни дружкам на великах, ни курьерам, с которыми пил по утрам кофе, ни Эльзе из Сан-Франциско, с которой кололся одной иглой. Он никогда не произносил имени Кэла. Элби накрыл ладонью ступню сестры, спрятавшуюся под простыней, одеялом и покрывалом. Сжал ее, и Джанетт попыталась во сне убрать ногу, но он держал, пока сестра не открыла глаза. Никому не хочется проснуться оттого, что у него в спальне кто-то есть. Джанетт вскрикнула тихо и сдавленно — возглас чистого страха, — чуть не надорвав своему брату сердце. Ее муж и сын не проснулись.
