В машине было не меньше 105 градусов. Беверли завела мотор, включила кондиционер, а радио выключила. Улеглась на обжигающем виниловом сиденье так, чтобы никто не мог заметить ее из окна. И подумала: стой машина не под навесом, а в гараже, вышло бы самоубийство.
Из-за того что учебный год в калифорнийских государственных школах длится немного дольше, чем в виргинских католических, между отъездом одних детей и прибытием других образовался пятидневный зазор, и Берт с Беверли оказались дома вдвоем. Как-то вечером они занялись любовью на ковре в столовой. Это оказалось не очень удобно. Беверли сильно похудела после переезда в Виргинию, позвонки и ключицы проступали под кожей так, что хоть анатомическим пособием на работу устраивайся. От каждого толчка она уезжала на четверть дюйма назад, спина елозила по грубой шерсти. Натертая кожа горела, но они все равно наслаждались своей любовной шалостью. «Мы с тобой не ошиблись», — шептал ей Берт, когда потом они лежали рядом, глядя в потолок. Беверли впервые заметила, что в люстре не хватает пяти хрустальных подвесок.
— Все, что происходило в нашей жизни, все, что мы делали, было ради того, чтобы мы с тобой встретились. — Берт стиснул ее руку.
— Ты правда в это веришь? — спросила Беверли.
— Мы наколдовали, — ответил он.
Потом, уже ночью, он втирал ей в спину неоспорин. Спала Беверли на животе. Вот такие у них получились летние каникулы.
В отношениях детей Казинсов и детей Китингов была одна примечательная особенность: они не испытывали друг к другу ненависти, но и не хранили ни грана племенной верности. Казинсы не водились исключительно со своими, а Кэролайн Китинг прекрасно могла обойтись без Франни, как и Франни без Кэролайн. Девочки, хоть и злились, что толкутся вчетвером в одной комнате, друг на дружку не срывались. А мальчиков, которые постоянно злились вообще на все на свете, казалось, вовсе не заботило, что вокруг такая прорва девочек. Одна общая для шестерых детей черта глушила в зародыше всякую взаимную враждебность. То была неприязнь к родителям. А если точнее, ненависть.
Огорчало это обстоятельство одну только Франни, потому что Франни всегда любила мать. Когда не было этой чехарды с побывками, они иногда под вечер после школы укладывались рядом, задремывали, а порой засыпали — и сны обеим снились одни и те же. Франни любила сидеть на крышке унитаза по утрам и смотреть, как мать красится, а по вечерам — разговаривать с ней, покуда та лежала в ванне. Франни ни капли не сомневалась в том, что мать любит ее не только больше Кэролайн — больше всех на свете. Но летом Франни превращалась для Беверли просто в ребенка номер четыре, одного из шести. Когда Элби допекал ее, Беверли требовала, чтобы «все дети шли из дома», и Франни оказывалась в числе «всех». Мороженое в доме есть не полагалось. И арбуз — тоже. С каких это пор ей не доверяют есть арбуз за кухонным столом?! Это было оскорбительно, причем не только для Франни. Может, Элби и не может умять свою порцию мороженого, не заляпав пол, но остальные вполне способны справиться с такой задачей. И все равно — они все шли из дома. Выходили, шарахнув дверью, и вприпрыжку неслись вниз по улице, по горячей мостовой, как стая бродячих собак.
Четверо Казинсов-младших не винили Беверли в том, что у них такие гадостные каникулы. Винили отца — и высказали бы ему это в лицо, случись он рядом. Ни Кэл, ни Холли никак не показывали, что Беверли, по их мнению, совершает что-то запредельное (Джанетт вообще ничего никогда не говорила, что же касается Элби… ах, господи, да кто же знал, что касается Элби), однако Кэролайн и Франни были в ужасе. Летом мать не ставила еду на стол — дети шли на кухню с тарелками в руках и выстраивались по старшинству в очередь к плите. Летом Кэролайн и Франни неведомым образом из цивилизованного мира попадали в сиротский приют из «Оливера Твиста».
Июльским вечером, в четверг, Берт собрал в гостиной всех домочадцев и объявил, что утром они отправляются на озеро Анна. Еще сказал, что взял в пятницу выходной и забронировал три номера в мотеле «Сосновая шишка». В воскресенье утром они поедут в Шарлоттсвилл повидать его родителей, а потом вернутся домой.
— Каникулы ведь, — сказал Берт. — Надо развлекаться.
Дети опешили оттого, что им предстоял день, который будет не похож на остальные дни, а Беверли — оттого, что Берт и словом не обмолвился ей о своих планах. Дети видели, как она старается поймать его взгляд — безуспешно. Мотель, озеро, обед в ресторане, поездка к родителям Берта — до крайности негостеприимным людям, у которых были лошади, пруд и легендарная чернокожая повариха по имени Эрнестина, прошлым летом учившая девочек печь пироги. Имей дети привычку сообщать о своих чувствах родителям, они сказали бы скорей всего что-то вроде «Круто!» — но подобной привычки они не имели, а потому и не произнесли ни слова.
Утро встретило их вязкой жарой. Птицы молчали, стараясь сберечь силы. Берт велел детям залезать в машину, но все понимали: просто так в машину никто не залезет. Прежде должна была произойти безобразная склока из-за того, кому сидеть с Элби — и в ожидании ее начала дети столпились на выезде. О переднем сиденье, предназначенном для родителей, и речи быть не могло, хотя и Кэролайн, и Франни в обычной жизни ездили там с матерью. Итак, оставались задние сиденья, еще более задние и совсем-совсем задние. В конце концов детей неизменно разбивали на пары по возрасту или полу, то есть Кэлу или Джанетт приходилось мучиться с Элби почти всегда, Франни — иногда, а Кэролайн или Холли — никогда не приходилось. Все знали, что Элби будет горланить оригинальную вариацию песни «Девяносто девять бутылок пива», в которой число бутылок не уменьшается по мере того, как они падают, и вслед за пятьюдесятью семью бутылками следуют семьдесят восемь, вслед за семьюдесятью восемью — четыре бутылки, а вслед за четырьмя — сто четыре. Еще он будет уверять, что его сейчас стошнит, и издавать соответствующие звуки, вынудит Берта поспешно зарулить на обочину автострады, причем — совершенно попусту, меж тем как Джанетт стошнит обязательно, причем без предварительного оповещения. На каждом указателе выезда или поворота Элби будет спрашивать, не сюда ли им надо.
— А когда мы приедем? — будет он твердить как попугай и радостно хохотать. Словом, сидеть рядом с Элби не хотел никто.
Когда они только начали пихаться на подъездной дорожке, появился Берт, неся парусиновую сумку размером с обувную коробку. Берт любил ездить налегке.
— Кэл, — произнес он. — Ты поедешь с братом.
— Я в последний раз с ним ехал, — возразил Кэл. Так ли это было или не так — никто не мог бы сказать определенно, да и что такое «в последний раз»? В последний раз просто в машине? В последний раз в семейной поездке? Так семейной поездки у них еще не случалось.
— И теперь тоже с ним поедешь, — отрезал Берт, бросил сумку назад и хлопнул дверцей багажника.
Кэл поглядел вокруг. Элби гонялся за девочками и тыкал их указательным пальцем, отчего те взвизгивали. В голове у Кэла все перепуталось — где родные сестры, где — сводные, он никак не мог сообразить, какую из них заставить отдуваться. А потом он поглядел на Беверли, на ее ярко-красную полосатую майку, по-модному закрученные золотистые волосы, темные очки, большие, как у кинозвезды.
