От газона тут, правда, осталось одно название: сектора усыпанной мусором земли, огороженные раскрошившимися бордюрами. А ведь было время, когда вокруг Ленина росли голубые елки, монумент опоясывали толстые цепи, висящие на чугунных столбах. Эти цепи они с Петром Николаевичем, председателем, заказывали в Москве, на заводе ЗИЛ. А теперь от былой красоты остался один Ленин. Высокий, метра под три, постамент, с квадратными следами от содранной мраморной плитки. Фигура вождя без каноничной кепки и вытянутой руки. Скульптор запечатлел Ленина в движении — стремительном, легком: правая нога вперед, плащ приподнят порывом ветра… От елок по периметру даже пеньков не осталось, а он все спешит куда-то.
— Ну что встала-то? — поинтересовалась Нонна.
— Вон там он стоял, — показала на угол газона Клавдия Степановна.
— Кто?
— Федор.
Было это после войны. Сорок седьмой год. Девятое мая. Торжественное собрание возле Ленина. Клавдия Степановна, тогда просто Клава, пионерка, на линейке. И Федор, молодой ветеран, боевой танкист, грудь в медалях. Кажется, она его только тогда и заметила — до этого даже не видела, пусть и жили в одной деревне. Тот день даже сейчас перед глазами стоит, как цветная фотография.
— Любовь с первого взгляда! — хмыкнула Нонна.
— Выходит так! — спокойно согласилась Клавдия Степановна.
— А что ж ты упустила-то?
— Жизнь так сложилась. Пока подросла, он женился. Потом, когда развелся, я уже замужем. Сын, второй…
— Ну Сашка, муж-то, тебя за дело бил.
— За дело, — согласилась Клавдия Степановна.
— Надо было к Федору не ночами бегать, а с детьми перебираться. Не ходили бы сейчас, как два огрызка.
— Где ж ты была, советчица, в шестьдесят первом году?
— Деньги обменивала.
Клавдия Степановна выбралась из грязи газона, обтерла галоши о край бордюра. Возле ее переулка, на краю площади, раньше, при Союзе, стоял навес с лавочками. Вечерами там собиралось деревенское общество. Место называлось «парламент». Много было народу. Популярнее телевизора развлечение: сплетни-анекдоты, политика-работа… Клавдия Степановна не любила эти сборища. Быстро проходила мимо, отмахивалась от приглашений. Вся земля вокруг навеса была выстлана ковром семечной шелухи. А она — партийный работник, образованный человек. О чем с этими харями говорить?
А вот теперь, когда деревня одичала, а люди кто разъехался, кто поумирал, Клавдия Степановна до слез тосковала по этому ежевечернему сборищу. По людям. По спокойным лицам. Почему спокойным? Потому что знали про завтрашний день всё: утром на работу, вечером домой. И так до конца. Как говорили в старом советском фильме: «Что еще нужно, чтобы спокойно встретить старость?» А сейчас и жизни нет, и помереть страшно.
— Счастье только оглядываясь разглядеть можно, — поддержала Нонна.
— Кому и оглядываться не на что…
Клавдия Степановна осеклась, вытащила изо рта несколько черных волосков. Откуда они — волнистые, толстые? Как из овчинного тулупа выщипаны. Обтерла пальцы о юбку. На месте «парламента» из земли еще торчали короткие обрезки труб — туда были вставлены бревна навеса. Вот кто его разобрал? Неизвестно. Просто как-то утром шла в магазин, глядь — а «парламента» нету. Как деревня умирать стала, начались такие сюрпризы. Исчезли кадки с цветами перед памятником, цепи ограды. Кто взял — неизвестно. Появился высокий забор у соседей. Новые хозяева въехали. А старые где, Фирсовы? Неизвестно. Пропала маршрутка, что до Калуги ходила. Почему — опять неизвестно. И люди перестали общаться между собой, в гости друг к другу ходить.
— Ну ты-то, положим, и не ходила ни к кому, — заметила Нонна.
— Ну что ты рассказываешь! Надька Черткова — моя лучшая подруга была.
— Ага. И единственная.
— Просто люди как-то поменялись после развала Союза…
— И не говори. Я лично знаю одну пламенную коммунистку, которая в экстрасенсы переквалифицировалась.
— У меня бабка колдуньей была, между прочим. У нас это в роду. Ты же видела ее записи?
— Дуришь людей.
— Ничего не дурю. У меня, если хочешь знать, иной раз слова сами в заговоры складываются. Я и не знала никогда таких. Это все серьезнее, чем ты думаешь.
— Главное, люди верят, правильно? — хитро подмигнула Нонна.
— И что? Им тоже так спокойнее. Кому от этого плохо?
Клавдия Степановна зашла в свой переулок. И тут же, вскрикнув, замерла. Это становилось уже похоже на галлюцинацию. Бледная вытянутая рожа — как маска арлекина — мелькнула в залитой водой колее. Теперь даже успела разглядеть в подробностях: долгий нос, кривые губы, темные провалы глазниц. На блики уже свалить было нельзя — солнце затянуло в облака.
— Что это? — прошептала Клавдия Степановна.
И снова на языке шершавый клок — спутанный пучок черных волос. Щетина.
— Что это? — во второй раз получился истеричный крик.
— Колдовством меньше занимайся, — посоветовала Нонна.
Судя по голосу, она тоже была испугана. Клавдия Степановна всмотрелась в лужу: никого, просто кусок кирпича торчал у края, отражаясь в грязной поверхности воды. Нет — было лицо. И не у кирпича, а чуть рядом, где кленовый лист. Или не было?
— Вернись к Федору, мать! Он поможет. Помнишь, как он Сашку твоего оприходовал?
— Глупости, — слабо возразила Клавдия Степановна.
— Просто иди к магазину. Он сейчас выйдет, пойдете к нему.
— Нет. Неудобно. Несколько лет уж не заходила. А тут…
— Вот и расскажи ему про церковную сторожку.
— С ума сошла?
— Но Хуньке-то рассказала?
— Он верит во все это. Сама видела. Сразу же пригласил бизнес заговорить.
— Федор тоже поверит…
— Где там! «Скорую» вызвать посоветует.
Клавдия Степановна уже справилась с эмоциями — страх отступил. Рационально обосновать происходящее все еще не могла, но силы бороться со сверхъестественным объяснением появились. Чем черт не шутит.
— Чего?
Снова солнце: но свет какой-то бледный, лунный будто бы. И не жарко. Даже знобко как-то. Захотелось закурить. Второй раз в жизни. Первый раз был у Федора — когда сбежала к нему ночью, тоже в первый раз. Федор… Поможет, права Нонка.
Клавдия Степановна решительно развернулась и пошла по переулку обратно. Оказалось, что успела зайти далеко вглубь: выход на площадь оказался метрах в ста. По бокам тянулись высокие, из сплошных серых досок заборы. Когда успели огородиться? Раньше и в голову никому не приходило такие глухие ограды ставить. А теперь, как только кто из новых хозяев заезжает — сразу стену. Не хотят на мир смотреть. И правильно это, наверное: чего на него смотреть, если грязь одна кругом.
