— А почему я должен говорить о ней плохо? — спросил я.
— Потому что она зарвалась, так себя не ведут, — ответил мой друг.
— Я причиняю ей много боли, и она реагирует, как получается.
— Очень уж несимпатично у нее получается! — воскликнула жена.
— Трудно вызывать симпатию, когда страдаешь.
— Другим это удается, ведь в некоторых случаях главное — соблюсти приличия.
— Наверно, среди твоих знакомых никто не страдает так, как Ванда.
Я искренне защищал ее, однако они оставались при своем мнении: из нас двоих именно я вызываю наибольшую симпатию и соблюдаю приличия. В итоге, когда Сандро и Анна легли спать, я, убедившись, что они заснули, оставил их на попечении друзей и побежал к Лидии. С самого начала нашей связи каждый час, проведенный с ней, изумлял и восхищал меня. Бедность, к которой я привык, живя с Вандой, осталась где-то далеко. Лидия с детства привыкла к обеспеченной жизни, это проявлялось у нее во всем. Она любила удобства и удовольствия, с радостью тратила деньги, когда надо было принять меня, и, хотя у нее их было не так много, помогала мне, когда у меня бывали затруднения, и в сложившейся у нас сложной ситуации не испытывала ни малейшего страха за будущее. Я был счастлив, когда она открыла мне дверь и пригласила за стол, на котором был сервирован роскошный поздний ужин, я был несчастен, когда на рассвете должен был покинуть ее постель. В половине шестого утра я вернулся к детям, надеясь, что ночью они крепко спали. Не в состоянии заснуть, долго расхаживал по комнате, остро ощущая свою вину. Часто я присаживался на кровать к Сандро и Анне, подолгу смотрел на них, стараясь почувствовать, что они неотделимы от меня, что они — моя плоть и кровь. Часа через два я разбудил их, подождал, когда они умоются и позавтракают, а затем, поскольку у моего друга и его жены были свои дела, взял детей с собой на работу.
Сандро и Анна не стали возражать. Они смирно сидели и наблюдали за мной, пытаясь таким образом не только не мешать мне, но еще и не уронить меня в глазах коллег и студентов. И все же короткое время спустя я сдался и отвез их к Ванде.
— Ага, — ехидно сказала она, — быстро же у тебя иссякли отцовские чувства.
Я попробовал все объяснить, но не сумел. И в конце концов пробормотал, что мне трудно было заботиться обо всех потребностях детей, как это всегда делала она. Но она неправильно поняла эту фразу: подумала, что я решил вернуться в семью. Лицо у нее прояснилось, и она заговорила о новом равновесии, которое мы четверо должны будем теперь обрести. Но я покачал головой:
— Мне надо перестроить свою жизнь.
За долю секунды Ванда прочла в моих глазах, сколько сил у меня прибавилось, пока я наслаждался покоем вдали от нее, и поняла: ничто не сможет меня удержать, даже дети.
Последний сигнал от нее я получил несколько месяцев спустя. Скупые строки на бланке с печатью: секретарь трибунала по делам несовершеннолетних города Неаполя ставил меня в известность, что по решению суда опека над Сандро и Анной передана матери. Я мог бы прыгнуть в поезд, побежать к секретарю трибунала, протестовать, кричать: я отец, мне наплевать на статью 133 или как ее там, я здесь, и неправда, что я бросил своих детей, я хочу быть с ними. Но я ничего не предпринял. Я по-прежнему жил с Лидией, по-прежнему ходил на работу.
6
Сидя на полу в разгромленном кабинете, я долго изучал этот документ: он был в желтом конверте, вместе с письмами Ванды. Я задумался: читали ли когда-нибудь мои дети оригинал решения трибунала, вынесенного, как говорится, судебной властью, либо какой-то другой документ в этом роде, ведь должны же они где-то быть. Этот листок бумаги — напоминание о моем официальном отказе от них. Доказательство того, что я позволил им расти без меня, позволил окончательно выпасть из моей жизни, и судьба может подхватить их и унести, так далеко, что они станут недосягаемы для моего любящего взгляда, для моей тревоги за них. Подтверждение того, что я от них избавился. Я должен буду привыкнуть к ощущению легкости в голове, в груди и в желудке, потому что оттуда исчезнет груз постоянной заботы о них, потому что сами они скоро станут непохожи на себя прежних. Изменятся их детские черты, они вырастут, все в них станет другим: лицо, голос, походка, мысли. Только воспоминание сохранит их такими же, какими запечатлело в тот последний момент, когда я привез их к матери и сказал: мне надо перестроить свою жизнь.
Прошло какое-то время. Я сумел выдержать расставание с детьми благодаря поддержке Лидии и успешному повороту в карьере. Я оставил неблагодарную работу в университете. Начал писать статьи для журналов, придумывал новые передачи для радио, попробовал себя на телевидении. Существует сила, которая относит нас на расстояние в тысячи километров или даже тысячи световых лет: это сила перемен. Я отдалился от жены и детей и выбрал то, что меня вдохновляло: новую женщину, которую любил, новую беспокойную работу, в ходе которой мои постоянные небольшие выступления в прессе, на радио и на телевидении стали накапливаться и превратились в коллекцию маленьких личных успехов. Я нравился Лидии, нравился всем. А прошлое исчезло за плотной завесой тумана, то прошлое, когда я чувствовал себя безвольным и никчемным существом. Наш дом в Неаполе, родственники, друзья — все это изгладилось из памяти. Живыми, неизменными оставались Ванда, Сандро, Анна, но только до тех пор, пока разделявшее нас расстояние не поглотило их энергию, силу их боли. Вдобавок у меня почти автоматически сработала давняя привычка: еще в детстве я заставлял себя не замечать страданий матери, когда отец издевался над ней. Я преуспел в этом настолько, что, даже если ссора происходила при мне, словно бы не слышал криков, оскорблений, звуков пощечин, часто повторяемых фраз на диалекте: я убью себя, я выброшусь из окна. Я научился не слышать своих родителей. А чтобы их не видеть, достаточно было закрыть глаза. Эту детскую уловку я применял потом в течение всей жизни, в самых разных обстоятельствах. И сейчас она помогла мне как никогда. Я создал вокруг себя вакуум, временами жена и дети так или иначе напоминали о своем существовании, но я не видел и не слышал их.
Правда, не всегда удавалось остаться в стороне. Я был за границей, когда мне сообщили, что моя жена пыталась покончить с собой. «Вот до чего дошло!» — вырвалось у меня, но я до сих пор не знаю, что хотел этим сказать. Возможно, я возмущался безрассудным поступком Ванды: ну как можно играть со смертью? Или, что более вероятно, это был упрек самому себе: вот до чего ты ее довел, пусть тебе будет стыдно. А может быть, я протестовал против одержимости людей, стремящихся получить все, что им хочется, невзирая на то, что это может быть опасно для других, не считаясь со злом, которое, возможно, придется совершить ради этого. Я не находил себе места от тревоги и злости. Ванда была в больнице. Как и когда это случилось? Как эта история подействует на Сандро и Анну? С каждым мгновением образы тех, кто был так далеко, приближались, становились все четче. Надо было принять решение: либо я бросаю все — работу, привычную жизнь, мое становление, которое невозможно без Лидии, — и тороплюсь заполнить вакуум, расставить все по своим местам, либо ограничиваюсь телефонным звонком, справляюсь о здоровье Ванды, но не прихожу к ней — если я увижу ее, а рядом с ней детей, меня захлестнет волна эмоций, это слишком рискованно. Я долго не мог выбрать между этими двумя вариантами. Мне казалось, что я не вправе просить совета у кого бы то ни было, что бремя ответственности за это решение лежит целиком на мне. А что, если бы попытка самоубийства удалась? Должен ли был бы я признаться самому себе, что это я ее убил? Каким образом? Разрушив ее жизнь настолько, что однажды она подумала: стоит ли цепляться за такую жизнь, за детей, может, лучше разом от всего избавиться? Если так, Сандро и Анна, когда вырастут, будут считать меня убийцей своей матери? А с другой стороны, ее смерть была бы необходима для того, чтобы я смог осознать: я совершил преступление, растянувшееся на месяцы и годы?
