— Но ты понимаешь, что это очень-очень важно?
— Я просто не чувствую, что закваска принадлежит мне, поэтому не могу отдать ее. Ты не понимаешь, потому что сама с ней не работала. А мне рассказали историю про нее. Предупреждение… Я собираюсь избавиться от нее.
— Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, не надо.
Я открыла дверь машины.
— Я уверена, ты найдешь другой способ все наладить. Получше.
— Давай вернемся к этому разговору! — крикнула Джайна Митра, когда я стала вылезать. Она потянулась ко мне через пассажирское сиденье, ремень врезался ей в плечо, лицо ее выражало мольбу.
— Сохрани закваску! Живую!
Мазгский остров
В ту ночь я легла спать у себя на Кабрильострит, удовлетворенная принятым решением.
Передо мной были открыты пути, не требующие участия закваски с Клемент-стрит. Витрувианец все еще был у меня, и я стала, возможно, ведущим экспертом в мире по автоматизации процесса готовки.
Утром я проснулась от кошмара, который растаял, когда я попыталась вспомнить его. На улице было темно, и я решила поехать на Мэрроу-Фэйр и помириться с закваской. Это нужно было делать вдвоем, без свидетелей.
Я доехала до пирса на велосипеде и стала ждать Карла. Воздух был плотный и вязкий, низко нависали тяжелые облака. Иногда на Мэрроу-Фэйр мне не хватало неба, но это был определенно не такой день: под землей явно было уютнее.
«Омебуши» подплыл к пирсу с веселым пыхтением, но настроение Карла было сродни моему.
— Давненько тебя не было видно, — сказал он липким от сна голосом. — Народ говорил, ты оставалась ночевать.
Он налил нам обоим кофе и снова завел мотор.
Мы проплыли под мостом, обогнули остров Йерба-Буэна и взяли курс на Аламеду. И тут мы одновременно увидели это.
Силуэт острова изменился. В его центре маячила какая-то белесая выпуклость — что-то большое и круглое, каким-то образом построенное за ночь.
Может, это мистер Мэрроу подготовил к открытию?
«Омебуши» подвез нас поближе.
Штука была огромная, как один из ангаров, и у нее не было четкой формы, она напоминала какое-то набухшее природное образование, или взлетающий воздушный шар, или упавший дирижабль.
Или, если подумать, гигантский рождественский кекс.
Карл тихо выругался. Держа руль одной рукой, другой он нашарил у себя под сиденьем бинокль и бросил мне на колени.
Я посмотрела в бинокль, различила текстуру образования, и мне стало не по себе.
Однажды, найдя в темных корридорах Мэрроу-Фэйр забытый кем-то лимон, я подняла его и обнаружила, что вся его нижняя часть покрыта бархатистой плесенью. Охваченная нездоровым любопытством, я задержала дыхание, срезала с лимона цедру и обнаружила, что и внутренность его подбита воздушным плесневым волокном.
То же самое я увидела в бинокль, то же самое — но гигантских размеров.
Его волнистая поверхность выглядела такой же бархатистой, как низ лимона, и в этой мягкости вырисовывались впадины и бугорки, а в этом узоре безошибочно угадывался водоворот лиц.
Я опустила бинокль. Я знала эти лица.
«Омебуши» резко воткнулся в крошечный пирс склада.
— Иди-ка глянь, что там происходит, — сказал Карл.
Я махнула ключом перед дверью, дверь опять сообщила, что у меня ни спереди ни сзади, и открылась, — но склада внутри не было. Вместо этого мой взгляд уперся в стену из того же материала, что и образование на летном поле, — бледного, нежного, волнистого, испещренного лицами. Лица были восхищенные и страдальческие, обвиняющие и спокойные.
Вблизи запах стоял оглушающий. Пахло бананами и порохом.
Несколько секунд я стояла, как загипнотизированная, потом протянула руку и ткнула пальцем в одно из лиц. Субстанция просела, как пена.
На ощупь она была как Лембас.
Это и был Лембас.
Рядом со мной возник Карл с веслом наперевес.
— Осторожно, — сказал он и ковырнул веслом колеблющуюся субстанцию. Кусок ее отвалился от стены; внутри тоже был Лембас. Склад был полон Лембаса.
Козы Агриппы столпились на краю летного поля, явно напуганные апокалиптической сдобой, захватившей их владения. Агриппа стоял рядом с ними и выглядел более спокойным.
— Агриппа! — крикнула я. — А что здесь случилось?
— Не спрашивай, — сказал он. — Меня разбудили козы, они были в панике.
— Ты кому-нибудь звонил?
— Не-а.
Я хотела было возмутиться, но вспомнила, с кем имею дело.
Я кинулась к диспетчерской вышке, спустилась по винтовой лестнице, махнула ключом. Дверь открылась — «НИ СПЕРЕДИ НИ СЗАДИ», — и я увидела вестибюль.
Мое рабочее место сразу у входа затронуто не было; Витрувианец настороженно вибрировал, закваска с Клемент-стрит тихонько лежала в контейнере. Но дальше, там, где раньше была лаборатория Джайны Митры, к потолку тянулся огромный ствол Лембаса. Под потолком он образовал причудливую многолучевую звезду, один из отростков которой добрался до окна в крыше над лимонной рощей и вылез наружу — из него и выросла гигантская луковица, возвышавшаяся на летном поле. Лембас поглотил лимонную рощу целиком, лишь несколько темных листов выделялись в пузыристой массе, как перышки на носу у мультяшного кота.
Окно в крыше было полностью закрыто Лембасом, так что свет поступал только из теплиц — все было залито бледно-розовым, а над всей этой сценой разносился саундтрек: играл альбом Чаймана, причем не расслабленная увертюра, а следующие треки, для которых он ускорил мазгские песни и разбавил гудящими сиренами, взрывами шума и динамичным «тынц-тынц».
Выглядело это все как какая-то адская грибная вечеринка.
Но на этом Лембас не остановился. Вокруг поглощенной им лимонной рощи нарастали новые и новые волны. Был ли их рост связан с «тынц-тынц»? Я смотрела, как они тошнотворно вздымаются в такт музыке.
Тут в поле моего зрения ворвалась чья-то фигура. Это был Гораций. Он размахивал перед собой тяжелой книгой, прорубаясь сквозь Лембас, очищая себе путь.
Прямо за лимонной рощей располагалась его библиотека.
Гораций сдерживал рост Лембаса, не давал ему распространяться дальше.
Его крики разносились по вестибюлю.
— Назад! — кричал он. — Назад!
Я стукнула по фиксатору колесной базы Витрувианца, пинком развернула подставку и побежала, везя ее перед собой. Мы мчались по дороге из желтого скотча, разогнавшись так, что Витрувианец чуть не падал, врезаясь в чужие столы и холодильники, пока не добежали до места, где держал оборону Гораций. Он отбивался книгой, а Лембас окружал его в ритме «тынц-тынц».
