А это уже Дарвин. «Происхождение видов». Из той же библиотеки.
С Куртом, как и предсказывал Лева, все обошлось малой кровью. Я выступила на лечебно-контрольной комиссии, рассказала, что было и как. Жюри, все сплошь именитые врачи – терапевты, хирурги, специалисты по экстренной медицине, эндокринологи, урологи, психиатры – меня выслушали, согласились, что в сложившихся обстоятельствах я действовала единственно возможным образом, обсудили технику кастрации, назначили мне две недели урологии и три недели хирургии в следующий цикл переаттестации и отпустили душу на покаяние. Был и приятный сюрприз: психиатрию в комиссии представлял Питер Витт – полноватый, улыбчивый пожилой голландец, бывший завотделением детского отделения психиатрии, где я когда-то лечилась. Позже мы встречались в университете. Он узнал меня, обрадовался, что я в добром здравии и функционирую, пригласил на обед. Я тоже обрадовалась и согласилась.
Питер повел меня в «Хрустальное яйцо» – маленькое и очень модное кафе, расположенное прямо на территории института Медико-биологических проблем, где проходила ЛКК, точнее, в лесопарке, примыкавшем к институту. Здание со стеклянными стенами помещалось на искусственном острове посредине большого пруда. Мы сидели за низким бамбуковым столиком в креслах, сплетенных из тростника и напоминающих гнезда, наслаждались рыбными деликатесами и наблюдали за жизнью обитателей озера: как проносились над водой и садились, вздымая два веера брызг, селезни; как чинно плавали лебеди, чье пепельно-ржавое оперение светилось в лучах заходящего солнца, словно серый и розовый жемчуг; как бродили вдоль берега на длинных и тонких ногах медные фазаны и острыми клювами вытягивали из ила рачков и мелкую рыбешку.
Питер вспоминал общих знакомых, кто защитился и по какой теме, кто над чем работает.
– …И конечно, в этом году снова нашелся умник-ортопед, который писал о биомеханизмах современных протезов и на двести какой-то там странице заявил: «А здесь мы поставим деревянные подшипники, а вы до этого места все равно не дочитаете». И конечно, снова кто-то наткнулся на эту запись, и умник заработал еще год практики на половинном окладе…
Мне было удивительно спокойно. Наконец-то рядом был человек, которому от меня ничего не нужно. Взрослый человек, который сам решал свои проблемы, а заодно и некоторые проблемы окружающих. Я уже забыла, какое это восхитительно-уютное чувство.
– А доктор Алекс? – спросила я. – Ну Алекс Диаш? Помните, работал у вас – высокий, чернокожий? От него нет никаких вестей?
– Почему нет? Он здесь, в институте. Работает в новой лаборатории молекулярной биологии. К нам недавно прибыла группа с Земли. Они исследуют генетический дрейф и приспособления у местной фауны, отдаленные последствия дилеммы Котовски.
– Никогда о такой не слышала. То есть о Котовски слышала, конечно, еще в школе, но дилемма…
– На самом деле о дилемме ты слышала тоже. Конкретно Котовски к ней не имеет отношения, правильнее было бы назвать ее дилеммой Аникина – по имени руководителя проекта. Или дилеммой Первой экспедиции. Но кто и когда называл вещи правильно? Ты же помнишь, что биологи Первой экспедиции приняли решение не уничтожать местную биосферу, так как она была на уровне простейших многоклеточных организмов, а «привить» земную поверх, благо технически это оказалось возможным, чем сэкономили нам несколько веков терраформирования и подарили убойный аргумент сторонникам панспермии. Теперь земляне решили, что пора узнать, к каким отдаленным последствиям их решение привело.
Питер снова принялся за своего маринованного осьминога и салат из водорослей.
Я помолчала: мне вдруг представилось озеро, окружающее наше кафе-остров. Представилось в разрезе: сверху плавают лебеди, едят рыбу, а рыба ест планктон, который уже инопланетный, или водоросли – частично инопланетные, частично земные, но выросшие на инопланетном гумусе. И для того чтобы экосистема существовала, биомасса на каждой ступени должна прирастать на порядок – это я помнила тоже со школы. Для того чтобы прокормить лебедя весом в десять килограммов, требуется сто килограммов рыбы, а чтобы прокормить ее – тонна планктона. И хотя я хорошо знала, что съесть не значит обменяться генетическим материалом, для этого предусмотрен совершенно другой процесс, мне все же стало не по себе. Родная автохтонная биосфера планеты занимала в нашей жизни гораздо большее место, чем я полагала раньше.
– Но что там делать Алексу? Он исследует психозы кишечной палочки, встретившейся с инопланетными бактериями?
Витт рассмеялся.
– Обязательно расскажу ему при встрече. Честно говоря, толком сам не знаю, никакой конкретики он не давал, секретность. Но я знаю, он всегда рад попробовать что-то новое.
– У него гены охотника…
Витт нахмурился:
– Ты шутишь?
– Ну да, шучу, – ответила я сердито. – А у меня гены правильной немецкой фройляйн. Юбка матери и молитвенник. Вместо молитвенника – рецептурный справочник, но не суть…
– Ты – дура, – резко сказал Витт.
Он словно стал выше ростом, похудел, черты лица заострились. Тростниковое гнездо превратилось в массивное деревянное кресло с высокой спинкой. На голове Витта оказалась черная бархатная шапочка, костюм-тройка стал алым одеянием, ниспадающим широкими складками. Передо мной сидел рембрантовский Старик и говорил звонким жестким голосом Бондаря:
– «Если даже вы отгородились от мира, то мир-то от вас не отгораживался». Даже Курт умнее, он принял то, что с ним случилось, хотя и не был готов к этому, и сделал все что мог, чтобы не разрушить мир, в котором жил. А ты трусишь, да еще и валишь все на национальное самосознание. Еще бы вспомнила, что твой долг – хранить очаг, право слово. Хватит отговорок. Или ты начинаешь видеть реальность как она есть и поступаешь соответственно. Или сходишь с ума.
Я замотала головой, и видение исчезло. Остался Витт, смакующий вино и глядящий в окно, на озеро, где уже свершились осенние сумерки и были различимы только разноцветные фонари на аллее вдоль берега и их отражение в воде.
– Жаль, я уже стар, – сказал он. – И ответственности столько, что не сбросить. Обидно – вы столько интересного узнаете. Но уже без меня…
* * *
Потом был довольно мутный период. Если тот вечер в «Хрустальном яйце» можно сравнить с маленькой чистой и строгой прелюдией, то дальше пошла длинная и грузная разработка фуги, со множеством беспокойных тем, похожих на дождевых червей, извивающихся и бесконечно далеких от гармонии разрешающего аккорда. Это если говорить красиво. Я люблю говорить красиво, хотя и стесняюсь. Это придает жизни некий внешний смысл, сюжет, защищает от ощущения нелепости, освежает рецепторы, воспринимающие действительность, как глоток холодной воды после глотка кофе. На самом деле я тут болтаю, потому что подошла вплотную к цели своего рассказа, и мне очень сложно двигаться дальше. А по большому счету – страшно.
Понимаете, я врач, а это значит прагматик. Ищу за жалобами симптомы, за симптомами – диагнозы, за следствиями – причины. Пробую: это работает, это нет, в другой раз – наоборот. Если что-то не связывается, значит, я что-то упустила, а это всегда опасно…
