– Он уже летун, – серьезно ответил Аверил. – Только он об этом еще не знает. Как и мы все.
Двойное убийство в утопии
(повесть)
Начни роман со слов «Мой дядя».
Михаил Щербаков
Они спускались по склону к реке. Медленно и осторожно, потому что каждое неловкое движение могло привести к падению и перелому, а любой перелом положил бы конец их существованию. Они двигались боком к воде, делая короткие шаги, как лыжник, который поднимается в гору «лесенкой». Их ноги глубоко увязали во влажном песке.
Он шел чуть ниже, чтобы в случае чего удержать подругу от падения своим телом, и хотя такая защита, скорее всего, была бессмысленной, его старомодная галантность была ей приятна. Они цеплялись руками за влажные черные ветви деревьев; две луны, прочерчивая в воде двойную дорожку, освещали им путь.
Они благополучно спустились к темной воде, зашли в нее по пояс и долго пили из ладоней. Потом взялись за руки, сделали еще несколько шагов на глубину и поплыли.
Течение здесь было сильное, но их тела также были сильны, и им нравилась эта игра. Река их разлучила, и они долго боролись с потоком, пока наконец с триумфальным криком не соединили руки.
Потом они снова вышли на мелководье. Он провел ладонью по ее влажному крупу и медленно, осторожно поцеловал ее соски, приглашая к любовной игре. Она тихо, гортанно засмеялась и опустила голову, накрывая его лицо волосами.
Выстрел тоже был тихим – не громче хлопка пробки от шампанского. Полуженщина-полукобыла всхрапнула, закричала, но крик был тут же заглушен кашлем. Захлебываясь кровью, она осела на задние ноги и повисла на руках своего спутника. Ее тело тут же подхватило течение, но он все-таки смог удерживать ее все время, пока она билась в агонии. И ждал второго выстрела. Но его не было. Наконец он с коротким стоном опустил свою подругу в воду и, выбравшись на влажный песок, позволил инстинктам завладеть сознанием. И инстинкт погнал его прочь от этого места, куда-нибудь в укрытие, где он сможет оплакать свою потерю.
* * *
Маленькая девочка сегодня должна впервые ночевать одна.
Родители уходят в театр, а она, несомненно, уже достаточно взрослая, чтобы заснуть сама. Так они говорят. Но она сомневается – не словами и не мыслями, просто у нее в груди возникает такое темное тянущее чувство, которое, как она узнает со временем, называется тоской.
Она уже умылась, почистила зубы, ее переодели во фланелевую пижамку с колокольчиками. Отступать некуда. И неназванная тоска накрывает ее с головой.
Разумеется, никто не оставит ее совсем одну в доме. С ней остается Карина – соседка-старшеклассница, которую родители пригласили бэби-ситтером. Но девочка знает, что не стоит слишком рассчитывать на Карину. Она запрется в гостиной, врубит телевизор, и ее не дозовешься. Да девочка и не будет звать: она знает, что маме это не понравится.
Папа в костюме, пахнущем так странно и по-чужому, обнимает ее и говорит:
– Сладких тебе снов, фейгеле!
И девочку на мгновение окутывает бело-голубая искристая волна. Она так занята тем, чтобы удержать это чувство, что пропускает момент, когда папа разжимает объятия и уходит. Мама целует ее, дает минуточку подержать в руках свое жемчужное ожерелье, и девочка присоединяет ощущение гладких прохладных камушков-четок к своим воспоминаниям. Родители уходят. В дверях папа церемонно пропускает маму вперед; мама оборачивается и улыбается ему.
Карина напоминает:
– Горшок под кроватью, Хелина, смотри не забудь.
Девочка покорно кивает. Карина – никакая, крашеные волосы, подведенные глаза, заштукатуренная проблемная кожа. От ее подмышек пахнет дезодорантом, а изо рта – жевательной резинкой. И девочка не хочет даже случайно схватить ни единого впечатления, ощущения. (Лет через десять она сама будет выглядеть как Карина, но пока что находится в блаженном неведении.) Карина пристраивает в постель медвежонка-панду, гасит свет и закрывает дверь. Впрочем, комнату освещает рассеянным светом фонарь за окном. Он будет гореть, пока папа выводит из гаража машину.
Оставшись одна, девочка аккуратно сажает Панду на тумбочку. Дело в том, что если случайно нажать ей на живот, раздастся довольно громкая и пронзительная песенка, а этого девочке совсем не хочется. У нее нет любимой мягкой игрушки, зато есть любимый шов, соединяющий два куска обоев. Когда она поворачивается к стене, он оказывается как раз перед ее глазами. Узор здесь чуть-чуть не совпадает, и от этого круги и спиральки вытягиваются, деформируются и кажутся девочке движущимися, превращающимися во что-то, еще неясное, неявное. Словно они – занавес, за которым скрывается неведомая сцена. Девочка водит по шву пальцем, круги вытягиваются, спирали закручиваются, занавес трепещет и начинает раздвигаться. За ним – странный пейзаж: уходящие в лаково-синее небо горы, искристые ледяные поля, тихий шепот снежинок. До нее долетает тихий хлопок – то папа, усадив маму, захлопывает дверцу машины. Но девочке кажется: это вспорхнула из снега большая, ослепительно синяя птица.
И девочка засыпает.
Она не слышит выстрела. Не видит, как руки мужчины скользят по дверце машины и как он оседает на землю. Ее будит отчаянный женский крик. Кричит ее мать.
Глава 1
Самое яркое воспоминание из детства. Самое яркое воспоминание из детства? К сожалению, ничего сексуального.
Мой дядя (вообще-то не настоящий дядя, а двоюродный брат моего отца) был из той породы холостяков, которые боятся детей, как огня. И, разумеется, именно ему-то я и доставалась в передержку, когда мама приезжала в столицу улаживать денежные и прочие дела. Дядя, каким бы детоненавистником он ни был, разумеется, не мог отказать женщине в трауре, и мама запускала меня в огромную, сырую, гулкую дядину квартиру и уходила до вечера по инстанциям. Игрушек в дядином доме, конечно же, не было, а все книжки – у дяди были полные шкафы раритетных бумажных книг – для детского чтения не годились, взять с собой какие-нибудь игрушки и книжки из дома ни я, ни мама не догадывались: я – по малолетству, а мама в те дни была отчетливо не в себе. Кажется, в результате я играла вещами, найденными в прихожей: ключи, обломанные карандаши, монетки, пустые коробочки из-под сигарет.
Всего я там побывала раза три-четыре. Обычно дядя прятался от меня в своем кабинете, но, вероятно, полагая, что ребенок может испугаться одиночества, оставлял открытой дверь, и я видела его голову, парящую над деревянной с завитушками спинкой кресла – лысую макушку с веснушками, жидкий венчик седых волос, алые в свете лампы уши. Сдвинувшись в сторону, я могла разглядеть экран компьютера (ничего интересного, одни буквы) и дядины руки, сосредоточенно вбивающие текст в клавиатуру – та же дряблая веснушчатая кожа, плотные белесые ногти. Сейчас, вспоминая дядю, я вижу, что он был вылитый рембрантовский «Старик».
Как ни странно, но эти визиты мне нравились. Наверное, потому, что дядина квартира была совершенно не похожа на те дома, к которым я привыкла, а еще потому, что я на четыре-пять часов выпадала из маминого молчаливого концентрированного горя и могла немного побыть сама собой. В этом смысле меня очень устраивало, что дядя не обращает на меня особого внимания. Мне нравился запах табака и книжной пыли – так никогда не пахло ни в нашем доме, ни в домах маминых подружек или моих маленьких приятельниц. Нравилась дядина мебель – огромный обеденный стол на одной массивной «разлапистой» ножке, по которой мои персонажи – ключи и карандашики – могли взбираться, как по вековому дереву; маленький круглый столик с «заборчиком» по краю из зубчатой латунной полоски; кровать за ширмой, затянутая темно-красным покрывалом – на ней тоже было очень удобно играть в путешествия; полукруглые посудные шкафы-горки, где за стеклом вместо посуды стояли книги. Книги как раз были неинтересные, все как на подбор большие и темные, вбитые на полки плотными рядами; заглавия на корешках были пропечатаны маленькими буковками – обычно на тон темнее цвета корешка, и прочитать их не было никакой возможности. Я разобрала лишь одно – тисненое золотом на черном фоне «Смерть Артура» – и решила, что это, наверное, какой-то детектив.
