Летун
(роман)
Перешагни, перескочи,
Перелети, пере– что хочешь –
Но вырвись: камнем из пращи,
Звездой, сорвавшейся в ночи…
В. Ходасевич
Кому-нибудь не спится
В прекрасном далеке
На крытом черепицей
Старинном чердаке.
Он смотрит на планету,
Как будто небосвод
Относится к предмету
Его ночных забот.
Б. Пастернак
Пролог. Летун отпущен на свободу
В старину говорили, что когда Великий Мастер хочет испытать человека, то он прежде всего испытывает его терпение. «И посылает ему кого-то, кто задает дурацкие вопросы!» – мог бы добавить Аверил.
– Так вы действительно называете себя летунами? – Господин Старший Муж возвел очи к небу и прижал ладони тыльной стороной ко лбу, демонстрируя ужас перед столь явным святотатством.
Аверил тоже был готов задрать повыше голову и взвыть от досады: парад уже начался, а он вовсе не там, где ему по всем законам божеским и человеческим следует быть, – не в ангаре с «Лапочкой» – а здесь, на трибуне, при Господине Старшем Муже, который то ли искренне, то ли в каких-то своих целях решил разыграть приступ благочестия. Но отец Остен очень хотел заполучить партию бамбука для своих экспериментов с легкими планерами, а потому приходилось терпеть и улыбаться.
– Нас называют летунами, – осторожно сказал Аверил. – Но не часто. Вы не должны забывать, что в наших широтах живые летуны…
– Мы предпочитаем называть их Друзьями, – тут же одернул его Господин Старший Муж.
– В наших широтах живые Друзья не водятся, – исправился Аверил и заработал изумленный взгляд от матушки Остен, сидевшей по левую руку от него.
Кажется, матушка Остен не прислушивалась к разговору, а услышала только последнюю фразу и конечно же не могла не удивиться. Аверил подарил ей любезную улыбку. Матушка Остен поджала губы. Аверил ее прекрасно понимал: он занимал место ее супруга. Отец Мастерской должен восседать на трибуне, показывая себя городу и миру, а его, Аверила, место в ангаре, чтобы проводить «Лапочку» в полет и… да, еще раз лично проверить, как уложен парашют.
«Зачем я учил иностранные языки?! – с тоской подумал Аверил. – Зачем учил так хорошо? На математику надо было налегать – тогда у отца Остена не было бы повода всучивать мне всякого иноземного гостя и сбегать в ангар, под крыло к “Лапочке”».
По площади шагала гвардия Государственного совета – золотые кокарды, синие мундиры, красные всплески орденских лент; эхо металось между колоннами и балконами окружающих площадь домов, но Аверил не отрывал взгляда от неба – аэропланы уже должны были стартовать и пройти над площадью в ближайшие минуты. И в самом деле, где-то у самого горизонта, на пределе видимости ему удалось различить две темные точки. Аверил повернулся к матушке Остен – Господина Старшего Мужа он предпочитал не тревожить, пока тот помалкивает, – и увидел, что почтенная дама извлекла из сумочки огромный флотский бинокль и также неотрывно вглядывается в двух крошечных мух, внезапно замаячивших в ослепительно синем летнем небе. Потом матушка Остен опустила свой «лорнет», медленно покачала головой и протянула его Аверилу. Он прильнул к окулярам, и сердце у него упало…
Одного взгляда на абрисы стремительно приближавшихся к площади бипланов было достаточно, чтобы понять: это иностранные гости-гастролеры «Бриз» и «Фортуна». «Лапочка», носившая в официальных пресс-релизах гордое имя «Звезда Севера», в воздух так и не поднялась.
* * *
– Значит, фыркает? – Отец Остен, бессменный руководитель Мастерской на протяжении последних двадцати лет, укоризненно поглядел на «Лапочку». – Фыркает, говорите?
– Да ни в коем разе! – Ланнист, ответственный за полет механик, вытер лоб черной от грязи и масла рукой. – Как продули, так ни в коем разе уже не фыркает. Хрюкает и визжит даже. Видно, всерьез раскапризничалась.
Остен тоже вытер лоб и глубоко вздохнул, собираясь с мыслями. Кажется, Ланнист в свое время похоронил в себе поэта. Может, оно и к лучшему, что похоронил, и все-таки хотелось бы, чтобы могила была поглубже и честный механик выражался бы не так витиевато. Пару минут назад, когда отец Остен как раз собирался проводить в ангар важных гостей из военного ведомства, ему буквально при всем честном народе доложили со слов ответственного механика, что мотор «Звезды Севера» «фыркает и фордыбачится». Пришлось раскланиваться перед важными гостями, уговаривать их посидеть пока на трибунах и уходить, ловя спиной не слишком уважительные взгляды и мысленно подсчитывая утекающие сквозь пальцы деньги. Нет чтобы сказать что-нибудь вроде «подготовка к запуску идет успешно, но пилот хотел бы уточнить некоторые детали лично с вами, отец Остен». Кто угодно догадался бы как следует подать неприятное известие – кто угодно, только не его ребята. Им главное, чтобы машина была в воздухе, а дальше – трава не расти.
Пока он спешил к ангару, Ланнист переменил свое мнение. Теперь мотор уже не «фыркал и фордыбачился», а хрюкал и повизгивал. Причем ухо отца Остена не различало никаких тревожных звуков. Мотор как мотор. Не искрит пока. Так в первый раз, что ли?!
Гораздо больше капризов мотора беспокоил отца Остена полосатый конус – измеритель силы ветра, поднятый высоко на мачте над летным полем. Если полчаса назад, когда Остен уходил из ангара, этот конус лишь слабо подпрыгивал и снова льнул к мачте, то теперь он залихватски выплясывал в вышине. Ветер пока что был «свежий», но набирал силу с каждой секундой, и Остен знал: не он один, видя эти ужимки и прыжки, вспоминает такой же ясный и ветреный день, когда «Малыш» внезапно клюнул носом, сорвался, Эспер не сумел выровнять его и мгновением позже оба – «Малыш» и его летчик – превратились в огромный погребальный костер, а потом в черный жирный пепел, оставив вдовами и «Лапочку», и молодую жену Эспера.
Остен стоял, засунув руки в карманы, ему не хотелось ни одним словом, ни одним движением выдавать сомнения, которые его сейчас одолевали. Может, это и к лучшему, что «Лапочка» сегодня раскапризничалась? Может, ну их всех в болото: и парад, и вояк с их деньгами – и умнее сейчас отступить, признать, что полеты небезопасны и не будут безопасными еще лет десять, если не больше. Пускай там «Бриз» с «Фортуной» потешают почтенную публику, а мы уйдем, пусть проигравшими, но достойно, опять на зимние квартиры, на гроши, подкинутые любопытствующими доброжелателями, полусумасшедшими патриотами, экстравагантными купцами. Уйдем, чтобы через десять – да пусть даже через двадцать! – лет выкатить на поле машину, которая не будет ни фыркать, ни фордыбачиться, ни хрюкать, ни визжать, а будет работать – без капризов, без неприятных сюрпризов будет ездить по воздуху, как по земле.
