Только скоро набежала туча на солнышко.
— Как твои дела? — спросила мать.
— Ничего, — ответил Курымушка, — дела как дела. — Кондуит отдали?
— Отдали.
— Покажи!
Тучка растет, растет, и вот они, единицы, как ружья, стоят.
— Что же это такое?
— Я не виноват, — сказал Курымушка, — учителя несправедливые.
Мать заплакала. Курымушка бросился к ней и вместе заплакал.
— Мама, милая, ты не на меня это... не на меня... это они несправедливые, я не виноват.
И этого она понять не могла. Как она не могла этого понять! Ее лицо говорило: «Может быть, это правда, — ты не виноват, но мне-то что! Мне нужно, чтобы у тебя выходило».
Сразу она стала будто чужая, так и уехала будто чужая. Сухими глазами провожал ее из окна Курымушка на Черно-слободскую гору, предчувствие тогда не обмануло его, маму он теперь совсем потерял.
Грустно качала головой добрая Вильгельмина.
КОЗЕЛ
В актовом зале, где каждый день в без четверти девять вся гимназия, от приготовишек до восьмиклассников, выстраивалась на молитву амфитеатром, большое огорчение Зайцу доставляло параллельное отделение первого класса: великаны этого класса каким-то островом торчали среди всей мелюзги первых рядов, и на острове этом Рюриков был еще головой выше всех. Случилось, кто-то при постройке колонны задел этого Рюрика, тот ударил ответно и нечаянно сильно задел Курымушку. В этот самый момент проходила колонна восьмиклассников, и Курымушке при них особенно стыдно показалось спустить Рюрику свою горячую затрещину. Маленький Курымушка разбежался и со всего маху ударил Рюрика в ноги; тот хлопнулся плашмя — лицом в пол, а Курымушка сел на него верхом и лупил по щекам: вот тебе, вот тебе!..
— Молодец, свалил Голиафа! — одобрил весь восьмой класс.
В это время звякнул камертон инспектора и запели: «Царю небесный...»
— «...иже везде сый!» — подхватил Курымушка, стараясь как бы спрятаться от инспектора громким пением.
Но это было напрасно. Как только певчие дотянули: «...твое сохраняя крестом твоим жительство», — Обезьян обернулся и сказал:
— Рюриков и Алпатов за драку на молитве отправляются в карцер, — там они могут драться весь день.
Сказав это, Обезьян сам первый засмеялся, а за ним, доставляя ему удовольствие, засмеялась и вся гимназия, и у Зайца по всему лицу пошли мелкие бороздки, будто лицо его было полем, по которому неумелой рукой пахарь накривил бог знает сколько борозд и огрехов.
Карцер был просто пустой класс. Рюрик и Курымушка сначала сели, как враги, в разные концы. Однако молчание в пустом классе было непереносимо.
— Ты за что меня ударил? — спросил Курымушка.
— Я нечаянно, — ответил Рюрик. — А ты меня за что?
— За то, что ты меня нечаянно.
— Ну, давай мириться.
— Давай!
Враги помирились и сели рядом.
— Ну-ка, посмотри эту штуку, — сказал Рюрик.
И вынул из кармана настоящий шестизарядный револьвер. Мало того, он сказал, что отец его — офицер и дома у них еще есть три револьвера, четыре охотничьих ружья, три сабли.
Из того же кармана, где был револьвер, Рюрик вынул жареную навагу, очень пострадавшую от падения. Пощелкали револьвером, закусили навагой. Курымушка, достав из ранца любимую свою книгу «Всадник без головы», спросил:
— Не читал?
— Нет, не читал.
— Ну, брат, что теперь с тобой будет! И зачитал ему.
Прошел и час и два. Читали напеременку, и так, будто сами там, в Америке, все и переживали, без отрыву на все пять часов, не слыхали звонков, не заметили, как Заяц ключ повернул в двери: им хоть бы и совсем не выпускали, хоть бы так и всегда жить.
— Знаешь что, — сказал на улице Рюрик, — давай-ка завтра на молитве опять подеремся.
— Рано, — ответил Курымушка, — дня два поучимся, а то выгонят.
— Нас с тобой все равно выгонят.
— Ну?! — удивился Курымушка.
Эта мысль ему еще не приходила в голову, и он про себя решил этим заняться, но сейчас из осторожности сказал:
— Все-таки, брат, лучше денька два погодим.
Дома он засел учить географию. Задано было нарисовать границы Америки. И вот когда он рисовал по атласу и заучивал названия, вдруг такие же названия пришли ему из «Всадника без головы», и стало представляться, будто он продолжает путешествовать с Майн-Ридом.
Долго он провозился над этим приятным занятием и сам даже не знал, выучил он урок или не выучил.
На другой день, как всегда, очень странный, пришел в класс Козел; весь он был лицом ровно-розовый, с торчащими в разные стороны рыжими волосами, глаза маленькие, зеленые и острые, зубы совсем черные и далеко брызгаются слюной, нога всегда заложена за ногу, и кончик нижней ноги дрожит, под ней дрожит кафедра, под кафедрой дрожит половица. Курымушкина парта как раз приходилась на линии этой дрожащей половицы, и очень ему было неприятно всегда вместе с Козлом дрожать весь час.
— Почему он Козел? — спросил Курымушка. Ахилл ответил:
— Сам видишь почему: козел.
— А географию он, должно быть, знает?
— Ну, еще бы! Это самый ученый: у него есть своя книга.
— Про Америку?
— Нет, какая-то о понимании, и так, что никто не понимает и, говорят он сумасшедший.
— Правда, какой-то чудной. А что не понимают, мне это нравится, милый Саша, — ты этого не замечал, как тебе иногда хочется сказать что-нибудь и знаешь, ни за что тебя никто не поймет; вот бы хорошо иметь такую книгу для понимания.
Ахилл на это ничего не сказал, верно ему не приходилось страдать болезнью непонимания, а Козел обвел своими зелеными глазками класс пронзительно, и как раз встретился с глазами Курымушки. Так у него всегда выходило, — встретится глазами и тут же непременно вызовет.
Ни имен, ни фамилий он не помнил; ткнет пальцем на глазок, и выходи.
Курымушка вышел к доске.
— Нарисовал карту? — спросил Козел.
— Сейчас нарисую, — ответил Курымушка.
Взял мел и в один миг на доске изобразил обе Америки. Козел очень удивился. А Курымушка отчего-то стал смел — у него из головы не выходило: «Все равно выгонят». И он это не серьезно, а из озорства стал рассказывать про Америку какую-то смесь Майн-Рида и учебника.
Козел удивлялся все больше и больше, и глаз его стал такой, будто видит свое, а ухо, может быть, и не слышит. Курымушке отчего-то страшно даже стало, он остановился, покраснел.
