Как их руки медленно и методично собирали этот револьвер, складывали детали одна к другой. Подгоняли друг к другу.
Привет, Бетти.
Как ты?
Я аккуратно вытащила револьвер. Тяжелый, очень тяжелый – почти как ружье. Я открыла защелку и увидела, что «уокер» заряжен.
Я покосилась на окно. Уже вечер. Нет, утро. Скоро рассвет.
Впрочем, какая разница.
Мне казалось, вокруг стоит жуткая непроглядная тьма. И я вою в этой непроглядной ночи, вою, не разжимая губ и не издавая ни звука.
Грешники спали вокруг вповалку, не раздеваясь. Они воняли кровью и грехом. Потом и кишечными газами. Они храпели и попердывали, словно самые обычные люди. Я подняла револьвер и обвела лежащих стволом.
– Праведников убили, – сказала я. Никто не проснулся. Если бы проснулся, я бы выстрелила, не раздумывая.
И вдруг я увидела – и холод лег мне на сердце. Я перестала дышать.
В очаге багрово догорали остатки дров. У погасшего очага лежала она. Тряпичная кукла по имени Алита, кукла Энни. Противная девчонка, украла имя для моей дочки.
В груди загорелась горечь. Я заставила себя вдохнуть. Теперь каждый вдох мне придется делать самой, потому что тело забыло, как это.
Я вдохнула и пошла к кукле.
* * *
Угнать чужую лошадь очень непросто. Только не с моими навыками. Может, у Джека бы получилось.
У Мормона точно.
Но все они были мертвы. Мормон и Джек. Мой отец и отец Джека. Наши матери, скво и не скво. Маленькая сестра Джека, я даже не помню, как ее зовут.
Моя маленькая Энни тоже мертва. И корова.
Осталась одна Бетти.
Поэтому я надела на Дюка седло и сбрую. Затянула, как могла, двойную подпругу.
Седло старое, из обшивки торчат клочки ваты.
Вывела старичка из конюшни и повела по двору. Пятна крови в снегу были почти черными.
Никто меня не остановил. Звери убили всех и не выставили часовых. Я привязала мерина с той стороны ворот.
– Я сейчас вернусь, – сказала я. Потом вздохнула и пошла обратно в дом.
* * *
Они все спали. Весь Содом.
Я подняла револьвер. Это тяжеленный, как ненависть, кольт «уокер». Наставила его на спящего Бака. На его рыжий волос, на его бледный, почти молочный цвет лица.
Я вспомнила, как он был во мне. От ненависти мир вокруг стал черно-белым и плоским.
Я взвела курок. Огненный Столп, приди.
– Бак, – сказала я.
Его веки затрепетали. Бак шумно зевнул, помотал головой.
– Бак.
Его веки начали подниматься. Когда он открыл глаза и увидел меня, я нажала на спуск.
От грохота заложило уши. Я повернулась. Убрала револьвер в кобуру. Я столкнула на пол лампу и смотрела, как быстрое жадное пламя бежит по дорожке, охватывает комнату. Как рвется вверх и лижет потолок. Как казнит правых и виноватых.
А потом, в дыму и криках вокруг, пошла к двери. Странно, но меня никто не остановил.
Я думала, меня убьют еще на третьем шаге. И приготовилась умереть.
Все кричали, метались и пытались тушить. Звери.
Я вышла в дверь мимо мечущихся в пламени людей и закрыла ее за собой.
Дошла до ворот, села на лошадь и поехала. Н-но, Дюк. Н-но.
* * *
Я расскажу вам о любви и мести.
Я расскажу вам о воздаянии.
Вот и мост. Мерин выбился из сил и шел медленно, осторожно. Я знала, что скоро за мостом – поворот на Уолтон. А там люди, маршал, рейнджеры. Там тепло и помощь.
Я вдохнула и выдохнула. Я вспомнила, что мне приходится дышать, иначе тело забывает…
Выстрел прозвучал так тихо, что я почти его не заметила.
Дюк пошатнулся. Я еле удержалась в седле, схватилась за гриву. Мерин пошел как пьяный, споткнулся… И упал. Тело распласталось по дороге, в снегу.
Я помотала головой. При падении я ударилась о землю так, что перехватило дыхание. Я повернулась. Светало, утреннее солнце неторопливо поднималось где-то в облаках. Мир был серым, почти без теней.
Дюк умирал.
Он дернул копытом и замер. Он лежал в снегу, а из-под него медленно растекалось красное пятно. Все-таки это случилось. Та судьба, которой он так долго избегал.
Его подстрелили.
Я повернулась, подняла «уокер» из снега. Аккуратно обтерла ствол от снега и пошла вперед, на мост. Револьвер оттягивал руку. Мрачная тяжесть. Чугунная гиря.
Воздаяние.
– Кто здесь? – закричала я. – Выходи.
И он вышел.
Безногий индеец навахо. Он выполз на мост и наставил на меня винтовку.
Я засмеялась. Мой смех разлетелся над ручьем, над всем этим проклятым миром.
«Не оглядывайся», – сказал Господь жене Лота. И она не оглядывалась. Я вдруг как наяву услышала, как мама читает Библию. Горит свеча, тени пляшут на стенах, а мы с Энни сидим и слушаем. Энни дремлет, а где-то в темноте, там, за столом, сидит Мормон. И по его щекам катятся слезы.
«И жена Лота не выдержала и оглянулась». Я шла на безногого индейца, держа револьвер убитого праведника.
Один на один.
Он смотрел на меня. Близко посаженные глаза, широкая челюсть. Красно-смуглая кожа. Его народ убивали, а теперь он собирался убить меня. Это он навел бандитов на нас с отцом. Теперь я знаю.
Мы выстрелили одновременно.
* * *
Дыхание смерти. Даже в том, как лежит этот снег, я вижу приближение смерти.
Белый снег. Серые льдинки на берегу, выброшенные течением. Весна скоро. Весна.
Серая вода, глинистый берег. Тонкие ветки качаются над водой. Прозрачные пластинки льда под солнцем.
Волчий вой.
* * *
– Придурок краснокожий, – сказал Очкарик в сердцах. – Ты подстрелил мою лошадь.
Он поднял винтовку и выстрелил в индейца. Еще раз. Тело дернулось и замерло.
Они взяли меня, когда я стояла на мосту.
Я расстреляла в подъезжающих всадников все патроны «уокера», но ни в кого не попала. Обидно. Обидно.
Моя рука горела. Я скосила глаза – вместо правой руки у меня было кровавое месиво. Боли, однако, я не чувствовала. Только словно рука онемела.
Безногий в меня все-таки попал.
Зато вдруг почувствовала другое. Меня собирались повесить.
* * *
Я не увижу весны.
Я знаю.
Веревка царапает кожу – от этого касания я вся покрываюсь мурашками. Смешно, наверное, хотя не знаю, что может быть смешного в повешении. Но наверняка что-то есть, потому что я едва могу удержаться от смеха. Я сжимаю зубы, чтобы смешок не вырвался и не улетел в высоту.
